Фиа Адлер Сандблад является художественной руководительницей театра ADAS, который она основала более тридцати лет назад в Констепидемине в Гетеборге, Швеция. Здесь она отвечает на текст Оксаны Гайко об их совместной работе в 2021-2023.
Здравствуй, Оксана!
Я приветствую то, что ты подняла вопросы, возникшие в связи с нашей работой над Mama Zoya, Belarus, высказала свои мысли и выбрала постколониальную оптику. Диалог важен для всех нас, чтобы мы могли двигаться вперед в понимании того, кто мы есть, как выглядят наши миры; и ради нашего общего будущего.
У нас разные взгляды на многие вещи, и поэтому из уважения к той работе, которую мы проделали вместе, я хотела бы добавить к твоему тексту следующее.
Уже осенью 2022 года была достигнута устная договоренность, основанная на многочисленных и долгих разговорах как об экономических условиях театра ADAS, так и о том, как в процессе создания спектакля мы, вместе и по отдельности, будем нести ответственность за художественную работу. Соглашение было оформлено в декабре 2022 года в соответствии со шведскими законами и правилами. Финансовые ресурсы, на которые мы можем претендовать как независимый театр в Швеции, поступают от государства и от региона. Они сопровождаются требованиями предоставить что-то взамен. Это означает, что мы обязаны завершить намеченную работу. В договоре с тобой это было четко прописано. Мы также открыто говорили о том, что театр ADAS должен выступать в качестве владельца проекта, а значит, и обладать властью, но при этом нести ответственность перед спонсорами и, в конечном счете, перед налогоплательщиками/зрителями. В этих разговорах участвовал и продюсер ADAS, а в декабре и твоя коллега из театра “Крылы Халопа”, которую я называю С.
Вопреки тому, что ты пишешь, Оксана, мы приняли участие С. в работе с распростертыми объятиями. Мы с удовольствием вовлекли ее в работу как личность и как коллегу. Помимо ее личных качеств, с помощью С. мы привнесли в проект еще больше Беларуси, что было немаловажной частью замысла. Другая задача состояла в том, чтобы показать мать с точки зрения дочери — мать, которую та одновременно любила и от которой страдала. Это сходно с тем, что я сделала о моей матери и ее истории, и с этим проектом ты была знакома и выразила свое восхищение. Таким образом, намечалась плодотворная основа для хорошего художественного сотрудничества.
Почти тридцать лет я работаю дипломированным профессиональным драматургом. Я часто работаю с историями, которые не были проговорены, которые были скрыты. В ходе работы я провожу обстоятельные интервью, чтобы выявить голоса, которые, по моему мнению, должны быть услышаны. В этом нет ничего сентиментального. Я делаю это потому, что мне интересно узнать, на что похож мир и обстоятельства жизни со слов, которыми эти люди делятся со мной. Я также бдительна к заключению договоренностей о том, что когда истории приходят ко мне, я в меру моих возможностей создаю из них произведения искусства, и в этот момент эти интервью становятся, так сказать, моими.
Мы с тобой, Оксана, провели тринадцать дней в мае и июне 2022 года, часто по три-пять часов за один присест, где ты рассказывала, а я делала заметки. Через несколько дней я возвращалась со своими записями, которые читала вслух, а ты их дополняла и корректировала. Вместе с моими вопросами и мыслями мы углубляли повествование. В этом контексте мы говорили о том, что сценарий буду писать я и что это будет одна из многих возможных историй о твоей маме, Зое. Одновременно с написанием сценария, работа над которым продолжалась в течение года, я читала об истории Беларуси, о явлениях и событиях, которых мы касались в наших беседах, и рассуждала самостоятельно. За те годы, что Констепидемин вел проект STATUS совместно с беларусскими художниками и организациями, я познакомилась со многими людьми из Беларуси. Поскольку я сама никогда не была в Беларуси, мне было важно, чтобы ты узнала себя в том, что я постаралась понять, и в том, как я об этом написала.
Как и многие шведы, я мало что знала о Беларуси. Но мне кажется, что я много знаю о людях. Не в последнюю очередь о женщинах и о том, каково это — жить и испытывать угнетение. Так как я сама являюсь сиротой, я работала с проблемами колониальной оптики, основываясь на своей собственной истории, на опыте пребывания на чужой земле в обстоятельствах и условиях, отличных от тех, из которых я пришла, и находясь в полной зависимости от условий, в которые меня поместили. С моей точки зрения, использование в данном случае постколониальной перспективы создает дистанцию, которая поднимает личный опыт на другой уровень. Но при этом есть риск превратить себя в жертву и демонизировать “Другого”. И тогда разговор прекращается.
Во время нашей подготовительной работы я почувствовала, что в тебе, Оксана, накопилась сильная усталость, но в то же время было много силы и радости. У меня сложилось впечатление, что мы наслаждались обществом друг друга. Я была рада нашей встрече и до сих пор чувствую близость с тобой, несмотря на то, что ты решила прервать дружеские отношения со мной.
В нашей совместной работе были сложности, но со своей стороны я не чувствовала ничего такого, с чем мы не могли бы разобраться. Наши культурные различия проявились очень ярко: как в художественных идеях, во мнениях о том, могут ли два взрослых актера сыграть молодого человека, так и в том, как мы представляли задачу создания спектакля. Нам с продюсером казалось, что мы все это прояснили, но, очевидно, недостаточно.
То, что беларусский композитор получал меньшую зарплату, чем тот, кого ты, Оксана, называешь “звукоинженером”, объясняется графиком работы, обязанностями и задачами. Композитор приезжал на площадку на пару недель и предоставлял музыкальные темы, которые “звукоинженер”, находившийся на площадке в течение двух месяцев, аранжировал и затем вместе с ансамблем вписывал в постановку. В обязанности “звукоинженера” также входило привезти все техническое оборудование, записать, смикшировать и подготовить все аудиофайлы к выступлению.
Да, нам неприятно, что мы слишком часто работаем в условиях недостаточного финансирования, но это часть нашей реальности. Это было доведено до сведения всех наших беларусских коллег, в том числе и до тебя, Оксана. Ты также принимала участие в принятии решений, когда мы утверждали бюджет проекта.
Производственный период составил семь недель с двумя дополнительными неделями с 27.02 по 30.04. Премьера была запланирована на 14 апреля, но на этапе планирования мы сообщили, что хотели бы оставить тебя, Оксана, на пару дополнительных недель на случай, если придется перенести премьеру — что мы и сделали.
Я думаю, что в команде не было ни одного человека, который бы не пытался понять, насколько ужасно жить в изгнании. Мы все, конечно, отдавали себе отчет в том, что не обладаем таким опытом, как наши беларусские коллеги, но мы были полны сочувствия и доброжелательности. Мы глубоко переживали за проект и за тебя, Оксана, ведь ни во время нашей первой встречи осенью 2021 года, ни в феврале 2023 года ты не чувствовала себя достаточно хорошо. Трое других коллег по команде покинули Беларусь и находились в изгнании, но то огромное давление, которое испытывала ты, думаю, во многом объясняет возникшие трудности. Если бы у нас было больше времени и денег, мы бы сбавили темп. Двигались бы вперед. Продумали бы все заново. Но у нас этого не было. У нас была финансовая поддержка, ограниченная по времени, с запланированными сроками, так что мы могли продвигаться в разных направлениях всего несколько дней. Эти условия озвучивались снова и снова как осенью-зимой 2022 года, так и в начале весны 2023 года.
Для нас не было ни странным, ни драматичным, просто невероятно печальным, что ты, Оксана, почувствовала себя настолько плохо, что мы не сочли возможным продолжать работу, не попросив тебя сделать перерыв на две недели, чтобы впоследствии посмотреть, вернутся к тебе силы или нет. Заболеть не стыдно и не является признаком слабости — это может случиться с каждым из нас — и в таком случае мы должны подготовиться в соответствии с ситуацией и сделать все, что в наших силах.
Мы предложили тебе воспользоваться большой квартирой, которую снимали для проекта, именно из этих соображений, а не из корыстных побуждений. Мы с продюсером пришли к выводу, что тебе и С. было бы приятно каждой находиться в собственном пространстве и не делить его ни с кем. Когда тебя попросили вернуться к работе после двух недель, оставалось почти четыре недели репетиционного времени, а не одна неделя.
Также из соображений заботы о тебе и твоей безопасности мы взяли на себя обсуждение вопроса о том, насколько ты должна быть представлена во внешней рекламе театра. В отличие от трех других наших беларусских коллег, у тебя в Беларуси остались жизнь и собственность, поэтому мы отнеслись к тебе с большим вниманием с точки зрения безопасности, чем к остальным. Текст, на который ты отреагировала, был тем же самым, который ты одобрила ранее. То, как другие пишут в комментариях в социальных сетях, — это то, за чем мы можем следить, но на что мы не можем повлиять.
Нам (= мне и театру ADAS) нечего бояться. Печально, что тут замешана болезнь, но что поделать — болезнь это болезнь. Остальные одиннадцать коллег по проекту довольны тем, что мы сделали, и тем, что продолжаем работать над значимой постановкой. Мы очень рады, что ты пришла, посмотрела, и тебе понравилось; и да — конечно, мы волновались. Нам так хотелось, чтобы ты посчитала ее достойной и значимой, и когда в тот момент ты выразила свое одобрение, мы были очень рады этому. Затем, в мае 2023 года, ты заявила именно это: ты считаешь, что мы сделали сильное и достойное выступление и хочешь, чтобы мы продолжали играть в Швеции и за рубежом. Кроме того, ты намеревалась предоставить нам для этого свои европейские контакты, от чего ты впоследствии отказалась, не объяснив причин.
Лично мне жаль, что ты воспринимаешь мое теплое отношение к тебе как коварство с моей стороны. Я не изображаю восторг — разве что на сцене; когда он возникает в моей жизни, он настоящий. Я не подлая. Твои утверждения о моем своеобразном характере, трудоголизме и токсичном режиме работы преувеличены.
Мы выполнили совместную работу, в результате которой получилась сильная и важная постановка. Тебя не сделали невидимкой и не лишили того, от чего ты не отказалась сама. Ты выступаешь вместе со мной как создательница постановки, и тебе были предложены авторские вознаграждения (роялти), которые ты не приняла. Я никогда не призывала тебя кричать. Тебе не запрещали говорить по-русски, но нам очень нужен был английский в рабочем пространстве. Тебя не выгнали без обсуждения, у нас были дискуссии, и я сожалею, что сейчас ты предпочитаешь рассказывать о них с умалением их значимости. По разным причинам, которые ты так хорошо описала в своем тексте, тебе было трудно быть доступной для бесед и обсуждений. В итоге все это привело к тому, что мы не смогли реализовать проект с тобой за рулем.
Я искренне понимаю степень твоего разочарования от того, что ты не сумела осуществить свой замысел. Давай попробуем найти дальнейший путь, который позволит нам не отдаляться и не отчуждаться друг от друга, будь то с постколониальной, гендерной, этнической или интерсекциональной точек зрения. Твой рассказ и мой ответ на него — это возможный способ продолжить диалог, чтобы стать мудрее и иметь возможность встретиться снова — что, я надеюсь, мы и сделаем.
В феврале 2022 года я начала работу совместно со шведским театром ADAS в Гетеборге над спектаклем, получившим название Mama Zoya, Belarus. Это спектакль, основанный на беседах и интервью с моей матерью Зоей, о ее судьбе, борьбе за воплощение своих мечтаний и постигшей ее трагедии в виде психической болезни. И кроме этого, о травме, любви, женской силе и жизни человека в сложных исторических и политических обстоятельствах.
Работа над проектом для меня завершилась печально. Я оказалась отстранена от работы шведской стороной. А также оказалась отстранена от моего очень личного высказывания, которое должно было стать признанием в любви моей матери.
Я 22 года занимаюсь независимым театром в Бресте. Я работаю как актриса и режиссерка в собственных театральных проектах. Тот, кто в курсе, знает, что никакого финансирования в Беларуси для независимых проектов, а тем более проектов, внесенных в различные черные списки КГБ и идеологических отделов, не могло быть по определению. Тем не менее театр «Крылы халопа» был одним из самых известных, долгоживущих и успешно гастролирующих независимых театров в Беларуси. В 2014 театр открыл Пространство КХ в Бресте, которое работало также как галерея современного искусства, площадка для культурных событий, и было одним из важнейших мест культуры в Беларуси. КХ было партнером во многих международных проектах, и их количество только росло. Я руководила все эти годы и театром, и Пространством, которые были закрыты беларусскими властями в 2021 году. Последние 6 лет коллектив состоял исключительно из женщин-единомышленниц. Такой ситуации, как случилась со мной в Гетеборге в моей жизни не было. Я привыкла думать о себе как о профессионалке, одной из немногих женщин-режиссёрок в Беларуси, к тому же вполне успешной. В Швеции мне попытались внушить мысль, что я больна и профнепригодна. Однако я предпочла произвести анализ случившегося через те призмы, которыми обладаю.
Осознать и отрефлексировать историю шведского-беларусского проекта Mama Zoya, Belarus мне помог мой давний интерес к постколониальным исследованиям (postcolonial studies) и три дня в мае 2023, которые я провела в залах Humboldt Forum в Берлине за изучением этнографической коллекции. Мои многочисленные встречи и разговоры с беларусами, покинувшими страну с 2020 года, а также курдской диаспорой в Швеции, дали возможность увидеть зазор, существующий между провозглашаемыми европейскими ценностями и тем, что происходит на практике. Другой отправной точкой для моих размышлений была критика неравенства, идеи продуктивности и условий труда в капиталистической системе.
Кто-то скажет, что я преувеличиваю, подключая такой инструментарий и применяя такие слова как «колониальный» к, казалось бы, неподходящим по смыслу вещам. Возможно, мне не удалось подобрать более подходящих определений. Однако, мне кажется, применение термина «колониальный» вне обычного употребления, тем не менее расширяет его значение и позволяет использовать в такой ситуации, как случилась со мной в Швеции.
Коллаж Светланы Гусаковой
ПРОЕКТ «ЗОЯ»: ХРОНОЛОГИЯ
Ноябрь 2021 года, Гетеборг
Я прилетаю на месяц в Швецию в арт-резиденцию в рамках совместного шведско-беларусского проекта Status. В планах шведских коллег был поиск партнеров для совместных проектов с беларусскими художниками. Так я знакомлюсь с актрисой и режиссеркой Фией Адлер Сандблад (Fia Adler Sandblad) и театром ADAS. Казалось, лучшего партнера не подобрать: небольшой частный театр в Гетеборге занимается очень похожими темами: женские истории, феминизм. Фиа проявляет большое желание сделать что-то вместе.
Я была очень уставшая в тот момент, потому я отказываюсь. Мы только что доделали спектакль Frau Mit Automat и представили премьеру в Польше. Дорабатывали его в Германии и Польше, потому что мой театр к этому времени был закрыт в РБ. В этом же году ко мне в дом пришел Департамент Финансовых расследований с целью начать уголовный процесс, я прошла обыски, допросы, также меня атаковала налоговая, МЧС. В то же самое время я попала в жернова репрессивной воспитательной системы: будучи матерью подростка, которой довелось попасть в неприятную историю, я вынесла давление школы, милиции, комиссии по делам несовершеннолетних, прокуратуры и не помню кого еще. Далее последовало закрытие Пространства КХ и театра КХ в Бресте, как и многих других организаций некоммерческого сектора. Меня держат антидепрессанты. Фиа же напротив лучится энергией и энтузиазмом, меня этот энтузиазм пугает, и я отмахиваюсь еще отчаяннее.
Февраль 2022, Брест
Я возвращаюсь в Беларусь, прошло несколько месяцев. Я иду по заснеженному лесу и вдруг придумываю, что я бы сделала и кого мне сильно напоминает энергичная шведская Фиа. Я решаю, что единственное, что я готова с ней сделать, это спектакль о моей матери Зое, которая обладает такой же неистовой силой. Я возвращаюсь домой к Зое, отряхиваю снег с ботинок и в первый раз включаю диктофон. А чуть позже отправляю Фие письмо.
Письмо Фие и кто такая Зоя
16.02.2022
Dear Fia!
I am thinking now about a performance about my mother. About her – she is a really unusual woman for post-Soviet reality. She was like an “usual” in Soviet time- normal patriarchy family, she worked in the factory and had all the homework and 2 kids… When the Perestrojka started she decided to prove to her husband that she is great and brilliant. Because she can’t forgive how he considered her much lower than himself professionally and said this openly in front of his friends. She decided that she will become rich! And started to go on shop-tours to Moscow and Warsaw with huge bags… and it was terrible, really terrible and hard. Then she started her own business, and I can call her a very brave self-made woman. She has no higher education but she worked like an economist in big enterprises in the 90-th… and finally she gave me and my brother financial stability… and 10 years ago she gone mad, her nervous system broked. Last 10 years I have patronized her and seen her flat- it looks like the scenography for a performance or film…
What I see in this — the story of a woman who fought with patriarchat by her own method and it was extremely hard. And where there is a lot of controversy in it, for example her heroine and ideal was Zoya Kosmodemjanskaya, the Soviet heroine who was killed by fascists… She’s really incredible though giving me a lot of worries now.
I talked with Sveta and she agrees that you are the best performer for this role. Also the “mother” topic is important for you, Fia. So I would like to direct the performance with you as an actor.
I started to interview my mom. Playwright I usually work with is ready to help me with the text.
So what do you think , Fia?
Warm hugs, Aksana
Фото из семейного архива Оксаны
Перевод письма:
16.02.2022
Дорогая Фиа!
Я думаю о спектакле про мою мать. О ней — она очень необычная для постсоветской реальности женщина. Она была «обычной» в советское время — нормальная патриархальная семья, она работала на заводе и на ней была вся домашняя работа и двое детей… Когда началась перестройка, она решила доказать мужу, что она чудесная и умная. Все это потому, что она не могла простить, что он считал ее намного ниже себя в профессиональном плане и как-то открыто сказал об этом перед своими друзьями. Она решила, что станет богатой! Она начала ездить в шоп-туры в Москву и Варшаву с огромными сумками… и это было ужасно, по-настоящему ужасно и тяжело. Потом она начала свой бизнес, и я могу назвать ее очень смелой женщиной, добившейся успеха. У нее не было высшего образования, но она работала ведущим экономистом на крупных предприятиях в 90-х… и в конце концов дала мне и моему брату финансовую стабильность… а 10 лет ее настигла психическая болезнь, ее нервная система не выдержала. Последние 10 лет я опекаю ее и вижу ее квартиру — она выглядит, как сценография для спектакля или фильма…
То, что я вижу в этом: история женщины, которая боролась с патриархатом своим методом, и это было очень тяжело. Есть здесь еще и немало противоречий, например, ее героиней и идеалом была Зоя Космодемьянская, комсомолка, убитая фашистами… Она действительно невероятная, хоть и доставляет мне сейчас много забот.
Я разговаривала со Светой, и она согласна, что ты лучшая актриса для этой роли. Также для тебя, Фиа, важна «материнская» тема. Поэтому я хотела бы поставить спектакль, где ты будешь играть.
Я начала брать интервью у мамы. Драматург, с которым я обычно работаю, готов помочь мне с текстом.
Что ты думаешь, Фиа?
Тепло обнимаю, Оксана
Совместный портрет с Фией, май 2022. Фото Оксана Гайко
21 февраля 2022
Фиа с радостью отвечает «да» и предлагает быть драматургом для нашего текста, который она будет создавать с моей помощью, в наших беседах и переписке.
Май 2022, Гетеборг
Я приезжаю на второй месяц своей резиденции в Гетеборг. Мы начинаем работу над текстом, собираемся и по 3–5 часов разговариваем, я рассказываю о матери и своей семье, Советском Союзе, войне, сегодняшней Беларуси, и многом другом. Шведы — это не поляки, про нас они почти ничего не знают. Попутно я провожу исследование, читаю множество материалов по истории быта и жизни в СССР, и про массу других вещей, которые я должна осветить для человека, который не имеет понятия, как мы жили и как живем.
Я счастлива, что Фиа так искренне интересуется моей историей и историей моей Беларуси. Это неподдельный интерес, я тоже многое открываю в истории своей семьи. Мы становимся подругами.
Лето 2022, Брест
Я записываю новые интервью с матерью, перевожу их в текст, Света переводит на английский (Света Гайдалёнок — актриса и менеджерка театра КХ и моя ближайшая подруга, с которой мы работаем больше 10 лет).
Я нахожу «турецкие дневники» своей матери. В 2009 году Зоя полетела на отдых в Турцию и не вернулась. Первый жесткий приступ болезни застал ее там, она осталась в аэропорту и неделю там жила, почти ничего не ела и все время записывала происходящее. Тогда я забрала ее из Турции, так началась история ее болезни и моя над ней опека.
Я расшифровываю дневники, похожие на сценарий хоррора, делаю письменный текст, мы переводим их на английский для Фии.
Сентябрь 2022, Витлике (Vitlycke) и Гетеборг
Мы встречаемся с Фией на очередную сессию в прекрасном лесном месте севернее Гетеборга. У нас всего неделя-полторы на работу, мы работаем по 8–10 часов в день.
Фиа сверхпродуктивна, мне тяжело в таком режиме, но я держусь. Смотрю на свою шведскую подругу и понимаю, что ей за 60, она старше меня на 20 лет, но в разы сильнее меня. Обсуждаю это с подругами, сходимся, что мое обессиленное тело — результат некрополитики1, печальный итог преследований со стороны властей в последние годы.
Мы составляем сценарный план. Теперь он носит рабочее название «Три жизни Зои», и вся жизнь моей матери делится на 3 части: детство, замужество, турецкий аэропорт. Большое место в сценарии занимает история страны, где живет Зоя. Я люблю многоуровневое повествование и строю спектакли в разных измерениях: тут есть политическое, личное, мифическое.
Возвращаемся в Гетеборг, продолжаем работать, я чувствую себя крайне вымотанной. Начинаем обсуждать актерский состав и постановочный процесс. Я сразу же отказываюсь играть в спектакле, для меня не по силам работать над материалом и выступать. Фиа настойчиво предлагает вторую актрису — Лизбет Йоханнсон (Lisbeth Johansson). Я понимаю, что мне очень сложно будет поставить спектакль, где две трети сценария фигурирует юная Зоя, с двумя актрисами за 60. Я настаиваю на том, чтобы пригласить Свету третьей актрисой. Это вызывает много вопросов, но главное сомнение — прозрачность (впервые звучит слово, которое впоследствии станет проклятием проекта «Зоя»). Фиа сомневается, что процесс будет прозрачным, если в проекте будет работать моя актриса, подруга и беларуска, с которой мы очень близки. Я не понимаю этих сомнений.
Процесс работы над «Зоей», ноябрь 2022. Фото Светлана Гайдаленок, Андреас Луукинен
Октябрь 2022, Брест
Я попадаю в больницу с непроходящим головокружением. Мне ставят кроме прочего диагноз «тревожное расстройство» и настаивают на возврате на антидепрессанты, которые я уже прекратила принимать. Через пару недель после больницы я вылетаю в Гетеборг для запланированной работы с Фией.
Ноябрь-декабрь 2022, Гетеборг
Мы продолжаем с Фией наши встречи и работу над текстом.
Попутно разрабатываем бюджет и план предстоящего постановочного процесса. Прилетает Света, мы работаем все вместе. Я настаиваю на приглашении в проект беларусских композитора и сценографа. Все они профессионалы, одни из лучших на беларусской сцене, все они находятся в вынужденной эмиграции.
Мы разрабатываем концепцию работы нашей международной команды. Решаем, что участники будут работать в смешанных группах. Мы разрабатываем бюджет. Я вижу, что гонорар для беларусского композитора Сергея (имя изменено) меньше в 2 раза, чем гонорар звукоинженера. Я спрашиваю об этом, мне отвечают, что денег в обрез, а Йонас — прекрасный специалист, которому невозможно заплатить меньше. Видно, что всем неудобно, но решаем, спросить Сергея, готов ли он работать за эти деньги. Ответ предсказуем: «Конечно, готов!» — люди в изгнании мало чем брезгуют.
Составляем план гастрольных поездок. Как я понимаю, наши шведские партнеры не гастролируют за пределами Швеции. Я предлагаю возможности выступлений на фестивалях и у наших партнеров, где мои спектакли ждут, — в Польше и Германии.
Я узнаю, что Фиа получила грант за текст, над которым мы работаем уже — это самая дорогостоящая работа в проекте, за это в Швеции платят больше, чем за что-либо. Я еще ничего не получила, кроме денег на проживание с тревел гранта и резиденции, но мой будущий финальный гонорар, внесенный в бюджет, меня устраивает, это покроет мою работу в течение года, думаю я.
Январь-февраль 2023, Индия
Я еду в Индию в долгожданный отпуск, но текст «Зои» еще не окончен, я получаю тексты от Фии на правку. Времени мало, мы должны начать работу над постановкой в конце февраля.
Получили известия, что шведы получили деньги на постановку, меньше чем хотели, но желаемый минимум есть!
В середине февраля черновик текста пьесы окончен.
Февраль 2023, Гетеборг
27 февраля мы стартуем. В Гетеборг встречается вся команда: четверо беларусских участников и шесть шведских. У нас очень мало времени, всего 2 недели на застольные разговоры, знакомство, обсуждение сюжета, заданий, вопросов, и 5 недель на постановку.
Атмосфера очень напряженная, можно даже сказать нервическая. С утра до вечера мы сидим в театре, и уже на второй неделе начинаются репетиции.
Мне трудно. Все выжидательно смотрят на меня, и все время не оставляет ощущение, что мной недовольны. Я пытаюсь найти подход, я очень гибкая: цензура, безденежье и многолетняя активистская работа без каких-либо финансов, работа с разными сообществами, ковид и переход в онлайн, август 2020, бесконечный кризисный менеджмент — я привыкла искать пути в любых сложностях. Но здесь я как будто все время делаю что-то не то. В какой-то момент вроде бы все сдвинулось, и среди давящего стресса я наконец нахожу вдохновение. Я засиживаюсь до ночи, выстраивая концепцию спектакля, и работа идет.
Очень скоро я начинаю болеть. Это психосоматика: я знаю, как ведет себя мое тело в ситуациях с недостатком отдыха и времени. У меня не разгибается спина, я страдаю от боли. Начинается бессонница. Я увеличиваю дозы всех моих таблеток, успокаивая себя, что процесс недолог, и я выдержку. Я едва отхожу на выходных, но через некоторое время даже выходные фактически не спасают.
Дикий темп и требование продуктивности в самые короткие темпы разносит не только меня. Немного позже начинает болеть вся команда. Фиа не спит по ночам из-за болезни мужа, срывается, попадает в аварию. Напряжение нарастает и:
Мне предъявляют претензии, что я должна отвечать на письма в воскресенье — у нас мало времени!
Мы живем со Светой, фактически никогда нет возможности быть одной, при этом звучат претензии, что мы, наверное, обсуждаем спектакль вдвоем, а это плохо и непрозрачно!
В попытках быть быстрее и продуктивнее я даю задания Свете, она главная героиня первой части, ее партитура сложнее всех остальных. Мы всегда работали так в театре, индивидуально с заданиями. Звучат претензии — это снова не прозрачно!
Мы не имеем права говорить по-русски, даже если я хочу быстро объяснить Свете только ее задачу. Это вызывает море негодования. При этом по-шведски говорят все, якобы потому что Лизбет плохо знает английский.
Мы подолгу заседаем после репетиций, потому что зачем-то необходимо объяснить сделанные наработки всем без исключения членам команды, включая костюмера, сценографа, световика итд. Фиа сетует, что нам необходимо больше совещаться вдвоем.
Для этого Фиа решает использовать мое свободное время по утрам. Теперь без предварительных договоренностей за несколько часов до репетиций она приходит в мою студию, которая находится дверь в дверь с театром. Я начинаю жить в состоянии постоянной тревоги и ожидании настойчивого стука в дверь и еще больше увеличиваю дозу таблеток. После нескольких подобных утренних набегов я прошу оставить меня в покое в свободное время — оно мне необходимо для восстановления, которого мне очень не хватает. Фиа извиняется, благодарит, а через 3 дня все повторяется снова.
Я нуждаюсь еще и во времени на собственную работу со сценарием, прошу больше времени для себя, потому что иначе я вынуждена сидеть ночью. Фиа говорит, что рассчитывала, что я буду работать над этим в Индии (интересная идея, учитывая появление сценария за 2 недели перед постановкой).
Фиа занята еще больше, у нее происходят другие важные встречи. Но в то время, когда мы могли бы заняться своей личной работой (или не дай бог отдохнуть), нам организовывают культпоходы в театры, в том числе детские. Я пытаюсь отказываться: «У меня сеанс с терапевтом!», «Может ты можешь перенести?» — настаивает Фиа. «Нет!» — отвечаю я. Я все больше и больше зверею от боли и усталости.
Во время моей последней репетиции происходит истерика. Во время импровизации Света вдруг плачет под звуки беларусского гимна, который для своего вдохновения включают шведки. Шведки начинают орать (да, орать) на Свету. Они кричат о том, что они не могут так работать, Светин плач, который уже не в первый раз прерывает репетицию, не дает всем продуктивно двигаться вперед. «Используй свою травму!» — кричат они, — «Используй для нашей работы!» Света молчит.
Тогда начинаю ругаться я. Я защищаю Свету, я говорю, что я не желаю, как режиссер, использовать ничьи травмы, что я хочу быть бережной и не только к Свете, но и ко всем. Я говорю, что я не Ежи Гротовский, знакомством с которым так гордятся обе шведские актрисы, и что во имя гениальной продукции я не буду никого превращать в труп, как это было с Ричардом Чесляком.
Все расходятся, я до ночи гуляю в парке. Я в гневе.
21 марта, Гетеборг
На следующее после скандала утро мне пишет Фиа, она очень беспокоится о моем здоровье. Она хочет прямо сейчас заехать и поговорить со мной. Речь именно о моем здоровье, не о делах. Она настаивает. Я должна появиться в этот день на репетиции в 13.00. Я решаю, что для моего здоровья лучше прекратить разговор: я прошу о встрече после репетиции, я ведь просила оставить меня в покое в мое личное время. В 9 утра в дверь настойчиво стучат, я не открываю. В 12.50 я выхожу со своими папками на репетицию и сталкиваюсь на пороге с Фией. Прямо в коридоре моей студии происходит сцена, где она заявляет, что Аdas театр принял решение оправить меня в двухнедельный отпуск. Фиа говорит, что я больна, не в состоянии работать, у меня нет режиссерского видения и сил вести за собой. Театр несет большую денежную ответственность и не может по моей вине тормозить процесс и ждать меня. Я напоминаю, что еще 2 дня назад она сама сказала, как хорошо мы движемся. Нет! Плохо! Я настаиваю, что я справлюсь с работой, а отстранение на 2 недели равнозначно полному уходу, потому что осталось всего 3 недели до планируемой премьеры. Я предлагаю пойти в театр, где уже сидит вся команда и услышать мнение всех, для меня это было бы легитимное решение. «У нас нет времени говорить про это», —говорит Фиа — «ты не открыла дверь с утра, чтобы поговорить! Времени у нас больше нет!»
Мне также предлагается выселиться из студии, чтоб не коммуницировать со Светой, и удалиться в квартиру, в которой до того жили беларусские коллеги.
Я реву и собираю вещи. Вечером я уезжаю из студии.
Март 2023, Гетеборг
Я осознаю, что у меня до сих пор не подписан контракт. Он не подписан ни с кем из участников. Я понимаю, что я бесправна. Я пишу письмо продюсеру театра с требованием как можно скорее подготовить документы. В Швеции это нормально, говорит он мне. Я удивляюсь, потому что везде ненормально работать без контракта. Через неделю мне присылают на подпись бумагу, мало похожую на рабочий контракт, с суммой в 2 раза меньше договоренной. На мой вопрос о сумме мне объясняют, что я больше не наработала, я же больна.
По одному из образований я бизнес-юрист, я вижу в этом нарушения и произвол. Я настаиваю, что контракт должен быть подписан по предварительной договоренности, а дальше мы можем решать, что я фактически наработала. Также я указываю, что предлагаемый контракт для доноров может выглядеть как коррупция. Кажется, продюсер испугался, я добиваюсь своего, контракт подписывается. Я радуюсь.
От Светы я узнаю, что Фиа бросилась переделывать мои наработки в спектакле.
Очень скоро следует предложение ADAS театра убрать мое имя из проекта якобы в целях моей безопасности в РБ. Я говорю, что для моей безопасности мне достаточно чтобы все тексты, выходящие в свет, отравлялись сначала мне на утверждение и прошу внести в контракт этот пункт. ADAS пытается уговаривать меня. Немного позже я понимаю, что они пытаются развязать себе руки. Но пункт в контракте появляется. Также появляется пункт, где говорится, что театр ADAS не несет никакой ответственности за возможные проблемы для меня со стороны беларусских властей.
В течение 1–2 недель все мои боли исчезают.
Апрель 2023, Гетеборг
Через 2 недели происходит встреча в театре, где у меня спрашивают, что я хочу делать. Я не понимаю вопрос. Ведь все уже основательно переделано, а до планируемой премьеры остается неделя. Нет никаких предложений, все чего-то ждут от меня, похоже, чтоб я сама отказалась. Я отказываюсь, я не понимаю, как я могу вернуться в театр, где ни один человек не сказал ни слова в мою защиту, и не понимаю, что я буду делать в постановке, где мое режиссерское решение не имеет никакого значения. И никакого значения не имею я. Тем более я перестала понимать ситуацию с оплатой моего труда, никаких гарантий уже я не имею.
Премьера отложена. Чтобы довести спектакль до премьеры, приглашен шведский режиссер (мужчина), все радостно подчиняются его решениям. И даже его отдельным заданиям для Светы, которая сильнее остальных как актриса, что очевидно и для него тоже.
Май 2023, Берлин
Я не дожидаюсь отложенную премьеру и улетаю в Берлин. Я высылаю платежное требование по контракту. Мне отвечают, что я заработала только половину, и убеждают, что это очень хорошие деньги. Все мои дальнейшие переговоры ничем не оборачиваются. Я призываю к справедливости, говорю о том, что я уже год работаю в проекте, а мой гонорар фактически равен гонорару звукоинженера, хотя это мой проект, моя идея и мой вклад в производство неизмеримо больше. Мне опять повторяют, что Йонас — высоквалифированный специалист и к тому же курировал своего более молодого коллегу из Беларуси. Я предлагаю призвать третьей стороной доноров и фонды, дающие деньги на «Зою», но на мои письма вообще перестают отвечать. Все, что я получаю, это признания в глубокой и бесконечной любви от Фии. Слова любви видимо предназначены чтобы утихомирить мой гнев, потому что ADAS опасается, что история станет открытой. Ни на один из моих вопросов мне больше никто не отвечает. Мне не приходят больше письма, которые рассылаются всем участникам проекта «Зоя», также мне не приходит просьба заполнить анкеты обратной связи о проделанной работе, как всем коллегам (я вспоминаю о пресловутой прозрачности).
Из постеров исчезает мое имя как режиссера, мое имя теперь упоминается лишь как автора идеи вместе с Фией. Я почти невидима.
Я прилетаю на последний весенний показ «Зои» из Берлина. Все похоже в ужасе, по словам Светы. Никто не верил, что я приеду, видимо мои шведские коллеги полагали, что я окончательно исчезла. Спектакль не так уж и плох, правда исчезли моя многослойность, самые «экзотичные» идеи, также прекрасная музыка, которую мы разрабатывали вместе с Сергеем.
В последний вечер перед отъездом в Беларусь я перевожу в гугле шведский текст о спектакле из ФБ и едва не падаю. Такой текст ставит меня под удар. Никто не высылал мне текстов, как было прописано в контракте, моя безопасность похоже давно не интересует театр ADAS. Я пишу письмо в ADAS, на которое мне также никто не отвечает.
Я еду в Беларусь, на границе меня задерживают и допрашивают сотрудники КГБ. Меня слишком долго не было в стране, и я в каких-то списках.
От театра ADAS я так и не получила ответов на свои вопросы. Он занят предстоящими гастролями спектакля Зоя и отпуском.
Сцены из спектакля Mama Zoya, Belarus, май 2023. Фото Оксана Гайко
ВЫВОДЫ
Что же, собственно, случилось? У меня была возможность отнести все проблемы на своеобразный характер Фии, ее трудоголизм и токсичный рабочий режим в театре ADAS. Но есть соблазн поглядеть глубже.
Я решила заглянуть в зазор, который разделяет европейские ценности и представления об этике от реальных решений и действий, которыми руководствуются европейцы в отношениях с Другими.
Я обратилась к текстам камерунского философа Ашиля Мбембе (Achille Mbembe), который выступает «за необходимость критики, но даже не Запада как такового, а скорее последствий слепоты и жестокости, ставших непосредственным результатом концепции колониализма»2.
Я много думала про колониализм в связи с проектом «Зоя». Он ведь выражается не только в захвате земель, присвоении ресурсов, установлении на захваченных территориях своего порядка и т. п. Главная его характеристика — эксплуатация и использование ресурсов, а также получение прибыли на капиталистическом рынке.
Использовав меня и мой ресурс, шведские коллеги лишили меня моего спектакля, половины гонорара и базовой безопасности.
Недоверие, которое с начала постановочного процесса присутствовало ко всей беларусской команде, сигнализировало о том, что мы недостаточно хороши, мы — Другие. Результатом этого стало мое изгнание, полное прекращение коммуникации с беларусскими композитором и сценографом после моего ухода, фактически полный отказ от их наработок в спектакле, перевод Светы в разряд «учащихся», которую шведские актрисы вынуждены научить «хорошо и правильно» играть.
В своих первых публичных текстах о проекте «Зоя» шведские коллеги описывали, каких потерянных беларусов они встретили, как сильно хотели помочь людям, которые из-за репрессий лишены сегодня почвы, родины и средств к существованию. И это тоже колониальная риторика — когда Германия добывала в Африке каучук и слоновую кость, колонизаторы провозглашали, что их цель помочь несчастным туземцам в их всестороннем развитии. «Колониализм постоянно лжет сам о себе и о других»3 — говорит Ашиль Мбембе.
В нашей работе внедрялись определенные правила, которые были как будто демократичны и плюралистичны, но на деле становились практиками подчинения. Нас можно было поучать, трактуя как дикарей, которые не приучены к правильной и продуктивной работе. На нас можно было безобразно кричать. Нам было запрещено говорить на своем языке, якобы по причинам взаимного уважения и прозрачности, что не мешало шведам самим использовать непонятный нам шведский. В конце концов наши европейские коллеги взяли себе право НАКАЗЫВАТЬ, даровать возможность работать или изгонять без обсуждений. Наказывать — привилегия, и я ничего не могла сделать против этого, находясь не в своей стране и не в своем театре. В отстаивании себя мне было тоже оказано — мне просто перестали отвечать на мои письма и сделали вид, как будто я исчезла и больше не существую.
«Колониализм в значительной степени представлял собой политику дисциплинарного воздействия на тела, неразрывно связанную со стремлением повысить их эффективность, податливость и производительность»4. Я оказалась неподатлива, слишком слаба, недостаточно дисциплинирована, имела слишком сложные концепции, я не орала и не претендовала на власть, как должен, видимо, нормальный режиссер. Я мешала сделать полноценно коммерческий продукт и использовать сегодняшние истории Беларуси — из-за опасности репрессий.
Равноправная копродукция, которой должна была стать «Зоя», превратилась в проект исключения и демонстрации власти. «…постколониализм не ограничивается критикой гуманизма и европейского универсализма, но ставит перед собой задачу открыть дискуссию о возможности политики схожего, основным условием которой является признание Другого и его отличительных особенностей»5. Признать Другого как отличного, но равноценного, открыться новому опыту, который несет Другой, расширить свои границы оказалось не под силу моим европейским коллегам. Они решили, что гораздо лучше меня смогут рассказать мою историю. Вместо того, чтобы открыться другому, они предпочли по доброй колониальной традиции говорить ВМЕСТО Другого.
Кажется, я потерпела неудачу. Но исходя из того, что пишет Джек Халберстам в книге «Квир-искусство неудачи»6, со мной произошло лучшее из возможного. Поражение, по Хальберстаму, может свидетельствовать о невозможности функционирования в жесткой капиталистической системе, «при определенных обстоятельствах неудачливость, проигрыш, забывание, несостоятельность, неделание, незнание могут на самом деле производить более творческие, более солидарные, более удивительные способы существования в мире». Поражение в Гетеборге можно рассмотреть как победу: я смогла выйти из токсичного проекта, сохранив себя, здоровье и свое достоинство. Все мои 9 коллег по «Зое» предпочли промолчать, и я их не осуждаю, у всех есть свои причины подчиниться и поддержать систему, это делали также колонизируемые в колониях.
Напоследок показательный факт. Полгода назад в Гетеборге, во время одной из сессий с Фией, я познакомилась с курдским парнем Мардином, который был вынужден бежать от преследования из Ирана. Мардин пришел мне на помощь в тот же день, когда меня изгнали из проекта «Зоя», перевез мои вещи и помогал весь месяц, который я жила в Швеции. Через него я в какой-то степени познакомилась с курдской диаспорой в Гетеборге и Стокгольме. И со мной случилось очень важное. Впервые в жизни я перестала ассоциировать себя с белой Европой — я никогда не имела комплексов и считала себя равной жителям любой европейской страны. Я и сейчас считаю себя равной, но теперь я ассоциирую себя не с белыми шведами, а с курдами, иранцами, сирийцами, турками и другими Другими, живущими в Гетеборге на противоположном берегу реки — в Хисингене.
Рабочая афиша «Зои» возле театра ADAS, ноябрь 2022, фото Оксана ГайкоОфициальная афиша спектакля Mama Zoya, Belarus
Мне важно проговорить все это сегодня, и я расцениваю свой гнев и свой голос, как голос женщины, которую лишили авторства в ее же истории, как голос той, которую эксплуатировали и выкинули, как голос невидимой и безымянной, каких сегодня миллионы в Европе.
Недавно я прочла автофикшн российской писательницы Оксаны Васякиной «Рана» о том, как она едет хоронить урну с прахом матери через всю Россию в Сибирь. Я читала и думала, что сейчас мне не дали сделать художественное высказывание о матери и моей очень личной истории — то, что так хорошо удалось Васякиной. Я не могу считать спектакль Mama Zoya, Belarus своим. Видимо, мне придется сделать это другим способом, поставить другой спектакль или написать книгу. Силы мои ограничены, но хочу верить, что МОЕ высказывание о матери еще состоится.
2.07.2023
Примечание редакции: Konstepidemin придерживается правил добросовестной журналистской этики, принятых в шведских издательствах. Тем не менее, мы решили опубликовать эту статью, чтобы обсудить структурные проблемы и неравенство в совместных проектах беларусских и шведских художников. Ответ Фии Адлер Сандблад можно найти здесь: https://statusproject.net/ru/otvet-na-zoya/
Камерунский философ Ахилл Мбембе, первым предложивший понятие некрополитики, понимает под ним право власти принимать решение о том, кто из починенных ей людей может жить, а кто должен умереть↩
О мотивах решения примерить на себя другую персону, сконструировать тайную, неузнаваемую личность; применить неожиданную стратегию действий; приемах создания и использования оптической иллюзии. Для меня сейчас очень важно найти стратегии и способы жизни и функционирования.
Ольга Масловская, из кураторского текста к выставке «Почти белое, но не белое», которая была реализована вСАРАЙ, художественно-кураторском проекте Ольги Масловской с художниками: Кочегаром Бганцевым, Ольгой Кирилловой, Сергеем Кирющенко, Ольгой Сазыкиной, Антониной Слободчиковой – и самой кураторкой и художницей Ольгой Масловской.
Материал о брестском выставочном проекте складывается из кратких диалогов, высказываний, спорных и критических заявлений его авторов, организаторов. Приоритетным для меня стало не столько описание события, сколько отражение зарождающихся либо продолжающихся в контексте этого события дискуссий, проявление негомогенности, иногда противоречивости позиций внутри практически невидимого арт поля.
Выставка, на мой взгляд, стала своеобразной разметкой рабочих художнических стратегий, инструментов и форм реализации. Попыткой сконструировать платформу, место, пространство коммуникации, где, подавая сигналы друг другу, обмениваясь «кодами», получая допуск, происходит опознавание друг друга. И это место, географическая точка на карте Бреста, становится сегодня одним из важных пунктов жизнедеятельности фрагментированной и разряженной культурной среды. Некая пограничная зона между легитимным и подпольным, приватным и публичным, видимым и непрозрачным.
Место. САРАЙ
Фотографии здесь и далее в тексте: Dark Matter
Ольга Масловская: Для меня здесь несколько важных вещей. Во-первых, то, что это происходит у меня дома. САРАЙ – это мой художественно-кураторский проект. Никогда не считала его галерей, выставочным залом, хотя в итоге иногда он таковым является, особенно в случае, когда выставку курирую не я. Для себя этот проект я рассматриваю среди прочего как иллюстрацию процессов децентрализации, смещения центров, проблематизации периферийности, провинциальности в искусстве. Также повод подумать об уровне приватности и публичности в жизни и в искусстве. Мне всегда было интересно, до какой степени художник должен обнажиться, чтобы пробить, донести свое высказывание таким образом, чтобы зритель не мог отвертеться. И вот, я впускаю до сотни знакомых и не знакомых людей в свою спальню (или вынуждаю их туда войти?). Вместе с тем, здесь происходит свободное высказывание, без цензуры, диктата, конъюнктуры. Сегодня мы все рассредоточились, многие уехали. Происходящее в Сарае становится объединяющим коллективным действием. На выставку «Почти белое, но не белое» художники приехали заранее, была создана ситуация совместной деятельности. Художники не просто приехали и повесили свои работы. Мы вместе создавали логику и срежиссировали экспозицию. Здесь не было диктата куратора, нет вертикального, директивного характера взаимодействия внутри проекта. Очень важный для меня отзыв, о котором говорили и художники, и зрители, сформулировал известный и опытный художник и участник выставки Сергей Кирющенко. Он сказал, что была очень тёплая атмосфера. Для меня это очень важно. Это также одна из задач – создать атмосферу, где и участники, и аудитория чувствуют себя Дома: чтобы всем было уютно как дома. Это ещё про то, что современное искусство принято считать чем-то закрытым – зоной элитарного. Возможно, моя идея утопическая, но такая попытка свести очень близко художников и зрителей, на мой взгляд, обозначенный барьер размягчает.
Мимикрия. Фиксируя определения
Дита Войт: Мимикрия, как вы обозначаете это понятие? Опознаете ли ее сегодняшней стратегией? И если не мимикрия, то какова рабочая стратегия сегодня?
Ольга Масловская: Мимикрия – это понятие из животного мира, и там все намного проще, потому что они применяют только одну форму мимикрии: цвет, форма, звук… А человеческая мимикрия, если мы переносим это понятие в наш человеческий мир, – более сложная вещь, многоуровневая, как бы 3D. Мимикрия может быть для защиты, а может быть для нападения. Мы упоминаем постколониальный дискурс (отсылка к тексту Хоми Баба «Мимикрия и человек. Двойственность колониального дискурса», – прим. автора), когда колонизатор колонизируя саморазрушается. Эти механизмы несут опасность прежде всего для колонизатора. Потому что он пытается сделать этого Другого подобным себе. Во-первых, это невозможно, а во-вторых, колонизатор, агрессор и не хочет делать его своей полной копией, это для него тоже опасно. Всегда есть какой-то сдвиг, различие, что разрушительно для колонизатора. Мне было интересно об этом подумать. Принято считать, что мимикрия — это всегда такая унизительная позиция, положение угнетенного человека. Но мне также хотелось показать, что это не так. У этого есть очень большой спектр действий и интерпретаций, это не позиция жертвы. Всегда есть выбор. Ведь согласно Хоми Баба, колонизатор также находится в слабой позиции. Он не полностью контролирует ситуацию. Это не тот случай, когда ничего нельзя сделать. На это важно было обратить внимание, особенно в нашей ситуации.
Ольга Сазыкина: В прикладной психологии, способность легко и быстро менять маски и социальные роли, определяется как наиболее верная стратегия выживания. Чем больше социальных ролей и масок, тем личность более жизнеспособна.
Антонина Слободчикова: Заявленная тема имеет большой спектр. Ее можно рассматривать с точки зрения биологии, а можно идти дальше, выходя в зону политическую, взаимоотношения людей в обществе. Мы здесь все живем в этой мимикрии, шизофрении, по человеческим понятиям. Поэтому мне как-то все это близко.
Я бы назвала мимикрию позицией жизни, точнее выживания. Жизни в принципе. Для того чтобы существовать, ты используешь разные стратегии. И это одна из стратегий.
Ольга Кириллова: Для меня не важно точное значение слова «мимикрия», как это работает, также как и сильная ли или слабая это позиция. Главное – ответить на вызов.
Сергей Кирющенко: Мимикрия – это защита от агрессивной среды. Это в биологии. В искусстве появляется отрицательная коннотация.
Дита Войт: Выживание, резистенция, сопротивление или, как вы говорите, «защита от агрессивной среды»? Можно ли мимикрию, в нашем случае, назвать еще и ответом на текущее положение вещей, стратегией?
Сергей Кирющенко: Нет. Для меня это не является никаким ответом, ничем. На текущее, тем более, положение. Я никогда не отвечал на текущее положение, вот в чем дело… И у меня нет никакой стратегии. У меня стратегия такая: приходить по утрам в мастерскую, вечером уходить. Вот и вся моя стратегия…
Дита Войт: Сергей, вы упомянули по поводу отрицательной коннотации. В чем она отрицательна?
Сергей Кирющенко: …Ну, в приспособленчестве. В целом конечно, человек по жизни пытается приспособиться. Но стратегия художника, если это приспособленчество – это смерть. И мы видим беларусское искусство, когда 99.9 приспосабливается к рынку ли, к запросу …это страшно, ужасно печальная история… Ни одна из форм приспособления не работает… Активная и агрессивная позиция, это перестраивание, это уже не мимикрия совсем будет называться.
Пришло время заняться приземленным искусством. Сергей Кирющенко
Когда-то я сделал проект (проект «Пришло время заняться приземленным искусством», 2006-2009, –прим. автора), который частично показан на выставке, повествующий о перемене участи определенных объектов, что, в принципе, вписывается в эту ситуацию. Здесь нет прямолинейного ответа на кураторский текст. У всех у нас разные работы, и слава богу, что они такие разные.
Я долго наблюдал деревню, какие-то работы там делал. Меня интересовало тогда несколько моментов: как от природы, природных объектов, трансформируя их, перейти к абстракции? Как рождается абстракция? Для себя я пытался ответить на этот вопрос. Конечно, здесь не может быть общей формулы. Но мне важно было понять, как художник постепенно приходит к абстракции. Многие авторы XX-XXI веков проходили этот путь. С другой стороны, меня интересовала тема разрушения колхозного строя. На этой основе был сделан этот проект.
Идея заключалась не в простом разрушение домов. Сегодня, по прошествии 15 лет, дома преобразились, деревня преобразилась, новое поколение начало обустраивать ее. Тогда умирание колхозов, советского – все это было очень наглядно. Лет десять я наблюдал это разрушение. Но что способно предотвратить вот это вот гниение, разложение? Только искусство. Т.е. только инструментами искусства мы можем это зафиксировать, оставить, превратить в факт истории. Меня очень интересовали моменты истории. Я исходил из того, что у нас все деревянное, деревянная культура постройки домов, хозяйственных строений. Это деревянное горело с периодичностью в 10-20 лет, опять же разрушалось и исчезало. Проводя параллель, вспомню свой опыт пребывания в маленьком местечке в Италии, Урбино, родине Рафаэля. Там в мэрии нам показали списки людей, которые жили здесь с века XIV-XV-го – вся эта история сохраняется. У нас же ничего нету. Пришло время, ушло время – и что? Как будто ничего и не было. Сохранить, зафиксировать нас в моментах истории может только искусство. Что художник может сделать? Что он может противопоставить загниванию? В целом уходу, исчезновению? Только свое искусство. Разрушение объекта было превращено в совершенно другую суть. Дальше последовала серия геометрической живописи…
Мимикрия к боли. Ольга Сазыкина
Этот арт-объект отсылает к известной сказке Ганса Христиана Андерсена «Дикие лебеди», в которой принцесса, чтобы снять заклятие с заколдованных братьев, дав обет молчания, плетет им рубашки из крапивы. Обжигая руки, не чувствуя, она плетет рубашки для своих изгнанных братьев.
Это о процессе инкарнации. О преодолении. О рождении нового человека. Пережив многое, в итоге обретаешь самого себя. И мимикрия к боли, душевной либо физической, – это готовность терпеть страдания ради какой-то высшей цели, даже просто власти над самим собой.
Мимикрия как художническая стратегия. Антонина Слободчикова
Антонина Слободчикова: Я действую в другой, инстаграмовской реальности. Это то, что меня сейчас, последний год, очень привлекает. Во-первых, очевидно, что публично выступать сложно, проблематично, невозможно. Поэтому виртуальная среда для меня является выходом. И там как раз-таки я могу себя показывать. В прошлом году в свой Инстаграм-профиль я выкладывала фотографии своих работ, в такой смешанной салатно-винегретной форме: изображения работ вперемешку с фотографиями бытовыми, совершенно абсурдистскими. Поэтому у меня профиль достаточно абсурдный: странный и смешной. Это попытка иронизировать по поводу всего: себя, действительности. Невозможность смириться с происходящим и одновременно [попытка – ред.] найти способ как-то воспринимать, не умирать под этой реальностью, а выживать.
Зимой у меня случился очень тяжелый период. Я тогда поехала в резиденцию в Вену на два месяца. Там я пыталась переосмыслить, перестроить себя и вылечить. Началась война… Хочу сразу оговориться, что Инстаграм для меня это несерьезная платформа профессиональная, но, тем не менее, это возможность подавать сигналы своим коллегам, друзьям, о том, что я вообще существую, что я жива. Этот условный разговор этими сигналами, эта азбука Морзе, мне подходит.
Еще до войны я перестроилась на сториз. Я поняла, что для меня это сейчас еще более условная форма выражения. Еще более краткосрочная, коротко играющая и исчезающая. Мне очень нравится, когда мы можем себя показать, быстро сформулировать свою мысль, и эта мысль быстро исчезает. Т.е. это в принципе то, как можно здесь и сейчас существовать. Подумать о чем-то и сразу эту мысль отогнать. Такая идея исчезающих сториз, исчезающей твоей жизни…
Дита Войт: В растворяющихся сигналах…
Антонина Слободчикова: Да, в растворяющихся сигналах. Т.е. ты можешь рассказать эту мимолетную историю и – все, на следующий день она уже не существует. Я иногда специально удаляю эти истории на следующий день. Получается проект длинною в день. Как правило, это все художественное высказывание, даже если это бытовая история. В последнее время я для себя определила, [что – ред.] все, чего я касаюсь – это искусство. Я не могу и не хочу действовать по-другому. Я художница, и все, на что я смотрю, становится сразу искусством. И в этом смысле меня не беспокоит разношёрстность или разночтение моих картинок, потому что Я их показываю.
В Вене я вернулась к своему проекту «Я хочу быть такой же красивой, как и ты». Давнишний мой проект. По сути это про мимикрию, про то, как я хотела бы, или как я могла бы выглядеть, или как могут меня видеть другие.
Дита Войт: Таким образом, мимикрия для тебя это…
Антонина Слободчикова: В контексте старых проектов – это, конечно, игра. Игра с образом, в подобие, игра с навязанными образами, стереотипами. Ведь, по сути дела, Инстаграм – это чистые стереотипы. Мне в этом смысле страшно интересно за этим за всем наблюдать. Иногда от этого устаешь, иногда даже становится грустно. Потому что тут все достаточно логично и однообразно. Ты просчитываешь все заранее. Но тем не менее, это факт реальности. И если это существует, это имеет место быть. Нельзя это нивелировать. К этому можно по-разному относиться. Но этому верят, это любят, этому платят деньги. Это реально имеет вес. Удивительная трансформация, вопрос ценностей – это очень интересно. Здесь работает уже моя внутренняя история, мой внутренний конфликт. Преобразование ценностей моральных, точнее сказать, гуманистических. Такая трансформация гуманизма. В каком-то смысле дегуманизация, мне так кажется.
Первую часть проекта я делала в ванне, имитировала таких красоток, типа красоток, на фоне собачьих мисок, холодильника или стиральной машины. Это, конечно, был стеб над образом. Мне хотелось поиграть со своей внешностью. Я в принципе со своей внешностью не работаю. И не отношусь к этому серьезно. Мне было важно увидеть себя, себя показать, я никогда себя не показывала. Я не люблю на себя смотреть, это еще дополнительный мой конфликт по поводу социума и меня, моего образа и моей самопрезентации в обществе…
В Вене я решила продолжить этот проект. Мне захотелось превратиться в другую и жить другой жизнью. Как если бы я была уже в другом месте, как если бы я жила, например, в Вене через внешнюю трансформацию. Для этого достаточно внешне измениться: купить парик, поменять образ – и для публики, которая смотрит на тебя, ты уже другая. И твой бэкграунд в РБ, травма и т.д., этого уже не видно, и ты совершенно другая. Через внешнюю оболочку поменять свое отношение к действительности. Конечно, это абсолютно утопическая идея. Но это на самом деле работает какое-то время. В моменте этого виртуального прочтения себя, ты можешь превратиться и на себя посмотреть через эту картинку. В этом есть феномен самопрезентации в соцсетях. Когда люди на себя смотрят чужими глазами, смотрят, кто на них посмотрел, кто поставил лайк. Это, конечно, игра. Я отношусь к этому как к игре. Связи с действительностью я не хочу прерывать. Реальность все равно существует. Не случайно я взяла эту музыку Марлен Дитрих, – «Sag Mir Wo Die Blumen Sind» («Where Have All the Flowers Gone?» – ред.). Я оставляю очень важный для меня фундаментальный подтекст. Чтобы не уходить в легкомысленность. Все равно хочется говорить о серьезных вещах.
Дина Войт: Амбивалентность: с одной стороны, ты, отрываясь от реальности, погружаешься в созданную другую действительность и презентуешь себя в виде Другого, с другой – ты проговариваешь важную повестку, укорененную в ту же реальность. Это прием, позволяющий тебе функционировать как художнику, делать свое высказывание, проговаривая существующее положение вещей?
Антонина Слободчикова: Да-да, реальность существует. Не важно, какого цвета у тебя парик. Вот в чем дело. В этом смысле, да, такая амбивалентность, шизофреническая ситуация. И в контексте проекта «Почти белое, но не белое» мне показалось, это очень про это про все.
Дита Войт: Мимикрия – это имитация, уподобление… Имитация для утверждения идентичности своей?
Антонина Слободчикова: Да. Идентичности относительно бытия. Если рассматривать вопрос через биологию, это правда про жизнь, для сохранения жизни. Мимикрия, мне кажется, – это сразу про амбивалентность, сразу эти две позиции. Форма разная: нападение либо сокрытие. Но суть в том, чтобы выжить. Я не рассматриваю это в контексте силы или не-силы. Это для меня не про это. Мне важно другое. Я вычленяю из этого понятие «самосохранение», и как оно осуществляется: партизанским образом, непартизанским… Это понятие тоже стереотипное. Поэтому очень четкие возникают ассоциации. Но если отбросить их, хотя мне они нравятся, воспринимать как метафору, то можно говорить о том, что все мы слились со своими стенами и домами. Нас не видно. Мы практически как палочники. Другое дело, какая у нас внутренняя стратегия. Понятно, каждый в своей норке может делать что угодно, какое-то высказывание или, наоборот, еще больше мимикрировать, сливаться.
Понятно, что всегда хочется быть сильными и чтобы тебя уважали. Это то, что всегда эффектно. Но я считаю, такие рассуждения по поводу сильной–слабой стратегии в данном проекте некорректны.
Дита Войт: Это про такого героя на час? История с Инстаграмом, когда сегодня о тебе говорят и у тебя миллионы лайков, а завтра тебя забыли, но твоя жизнь не заканчивается….
Антонина Слободчикова: Да. Мы же видим, что сейчас это все ускоряется. Я могу, конечно, себе пустить кровь, быть таким образом опознанной… Но я не хочу встраиваться в эту систему оценок, в это фантомное «мы».
Внутренне каждый из нас объясняет свои мотивы, интересы и приоритеты. Участие в этом проекте для меня важно самим фактом моего присутствия. Моя работа развивает логику причинно-следственной связи, когда все выстроилось просто так, как надо. Сама работа с этой песней, с событиями, текстом и историей этой песни. История самой выставки, присутствие мое в этом покосившемся сарае, едва не рухнувшем, – это такая иллюстрация нашего времени, состояния, присутствия в культурной жизни – это главный момент.
«Поколение вненаходимости». Кочегар Бганцев
КочегарБганцев: Все мимикрируется. Подражание идет всему – текстам, изображению, типа студийной съемке, театральности мизансцены, модели в виде ангелочка… Сама тема города, домов 1920-30-х годов – все это затерялось во времени и в подобии. Все высказывание – это подражание. Это может быть история про фотографа, который мог бы жить в этом городе и снимать таких прекрасных женщин. А может, и жил, и снимал – мы не знаем. Это вне времени. Чистое подражание, преображение… Каких-то смыслов я не вешал. Каждый человек может интерпретировать, добавлять свое…
Дита Войт: Подражание здесь ключевой момент…
КочегарБганцев.: «Мимикос» (mimikos) – от греческого «подражание», само слово «мимикрия» диктует, создает мифологию. В этом смысле в той эпохе – вне времени – удобно всем – и фотографу, и модели.
Дита Войт: Своеобразный эскапизм, побег от реальности?
КочегарБганцев: Побег от реальности… Как антрополог Алексеq Юрчак говорил – «поколение вненаходимости», которое было в позднесоветское время.
Дита Войт: А сейчас возвращается это время, повторяется или?..
КочегарБганцев: Я бы не сказал. Другие реалии, есть какие-то моменты, но ничего не повторяется. Все по-новому. По-другому. Переосмысление…
Мимикрия – это жизнь. Ольга Кириллова
Ольга Кириллова: В моем проекте мимикрия – это жизнь, часть жизни, которую я подделала как бы под историю другого [умершего] человека (для проекта «Секретная папка», 2019, Ольга использовала фотоархив своей подруги, – прим. автора). Получилось, что я как бы продолжаю ее жизнь, то есть она живет. Я думаю о ней практически ежедневно, ее жизнь после жизни я как-будто бы восстановила, и мне казалось на тот момент, что я проживаю какую-то свою дополнительную жизнь. Поэтому эта мимикрия под конкретного другого человека, удлинила мою историю. Я как бы стала ею немного, стала свидетелем ее жизни. Надевая ее платье и реконструируя ее историю, я проникла очень глубоко в нее…
Понимаешь, какая история была интересная. До того, как у меня появился этот архив, я спрашивала у всех – друзей, знакомых, – существует ли у кого-то секретная папка. Название возникло задолго до того, как ко мне пришел материал. Я начала задумываться, как это вообще работает, когда у тебя есть какая-то часть твоей жизни в образах, которые ты никому не можешь показать, скрываешь. Эта тема обретала какие-то очертания, когда ко мне пришел архив моей ушедшей подруги. Я рассказала Дине (Дина Данилович – куратор проекта Ольги Кирилловой «Секретная папка»), что это очень красивая штука и что я не знаю, что с этим делать. Она тогда заметила, что я не смогу ее нигде опубликовать… Я четко помню этот момент разговора, когда мы сидели на скамейке около филармонии… И, знаешь, как бывает, я вдруг сказала: «Слушай, я просто должна сделать этот проект с собой в главной роли». Дина, надо отдать ей должное за кураторское чутье, тогда объявила, что будем делать максимально точные реконструкции, до деталей: подобранные вещи, герои. Имея уже такой концепт, я могла свободно и спокойно двигаться дальше.
Мне все время кажется, что, вспоминая так часто человека, который ушел из жизни, я удерживаю ее среди нас, здесь. Апроприируя историю своей подруги, я ее превращаю в свою. В конечном итоге, это история про меня. Я чувствую, что этот человек вдохновляет меня. Это ее продолжающаяся жизнь, но «хитрость» моя в том, что это история и про меня.
Простая вещь, мне кажется, я все время хотела бы говорить о времени, о начале и конце времени, о смерти, о том, что слишком мало времени остается. Если раньше я думала, что это моя личная история, личное время, то теперь, когда вокруг такое происходит, вопрос оставшегося времени превращается в нечто более глобальное. Мне хочется говорить о том, что эта попытка представить бессмертие может быть реализована в искусстве. В этой совершенной идее есть тот зазор, который претендует на ощущение бесконечности…
Дита Войт: Есть ощущение, что этот проект изменил в каком-то смысле тебя? Встраиваясь в историю чужой жизни, ты постепенно изменила взгляд на свою?
Ольга Кириллова: Да! Я просто узнала себя. Я ведь тоже лукавила. Я не говорила себе какая я, боялась, считала, это недостойным. Но когда я увидела эту красоту, я поняла, чего я всегда хотела, но не могла себе позволить. Моя смелость пришла оттуда, моя подруга показала мне, что можно быть смелой. Это совершенно точно. Я пошла дальше, обнаружив себя иную, и очень рада, что могу наконец говорить, о чем я могу наконец говорить. Меня всегда интересовало то, о чем «не разрешено» было говорить: табуированные темы условных и безусловных границ, реально пограничные вещи. Любая пограничная территория мне интересна. Это потому, что я очень боюсь. Когда я захожу на эту пограничную территорию, у меня настолько все обостряется от страха. Этот страх провоцирует меня продвинуться дальше, принять этот вызов.
Мимикрия Ольги Масловской
Явление мимикрии представляет собой подражание кому-то или чему-то, чем мы не являемся. Мимикрию можно сформулировать как потребность в преобразованном, но узнаваемом Другом как субъекте различия, почти сходном, но не полностью сходном. Последнее время мои перформансы, которые я делаю вне «Бергамота» (группа «Бергамот», основанная в 1998 году в Бресте, представляет собой дуэт художников-перформеров Ольги Масловской и Романа Троцюка, – прим. автора), связаны с этой границей личного и публичного, тесным взаимодействием с Другим, поиском общего и различающего. На этой выставке я сделала очередной перформанс из цикла «Дома». Я заранее попросила гостей принести с собой немного воды. Я собрала эту принесённую воду в миску, сняла с себя платье и вымыла им пол, перемещаясь между тесно стоящими людьми, затем надела его, мокрое и грязное, на себя и дальше была в нём. В этом перформансе для меня важен элемент интервенции, внедрения. Люди, пришедшие на выставку, зашли в мой дом, мое личное пространство, принесли с собой воду и поделились ею со мной. Символическая сделка, которая говорит о степени готовности к обмену, открытости…
Они принесли свою воду, также грязь на своих ногах. Поделившись чем-то со мной, они в то же время изменили меня, причинив дискомфорт самим актом прихода в мой дом и дальнейшего со мной взаимодействия. В этом было что-то такое из животного мира, когда животные вываливаются в другие вещества, запахи, цвета. Все перемешалось: их вещи с моими вещами, их чистая вода и их грязь. Это такое копирование природных механизмов управления процессами связей и интеракций. Одевая на себя пропитанную водой и грязью одежду, я методично и расчетливо выстраивала и проживала эти связи.
И еще, придумывая эту выставку, я в том числе размышляла о том, что мы выдаем одно за другое, как будто происходит одно, но происходит еще и другое…
С 24 февраля 2022 года во мне поселилась ненависть. Обычно я никому не желаю зла, но с того момента стала жаждать всего самого ужасного для одного человека – президента Путина. Это буквально разъедало меня изнутри, выжигая дыры и скручивая внутренние органы. Мне хотелось плеваться огнём, что-то разрушить. Догадываюсь, что не одна находилась в подобном состоянии.
Уехав из России и выплакав первую порцию слез, я задумалась о том, как справляться с ненавистью. Вспомнила слова мамы о том, что у ненцев принято: если кто-то сильно бесит и вызывает плохие желания, нужно представить, что он твой родственник, отнестись к нему, как к члену семьи. Ну и я попробовала представить, а что если бы Путин был моим братом или троюродной тетей? Какая это могла бы быть история? Я думала об этом и решила, что текст может мне помочь её увидеть. В принципе, письмо да и весь художественный процесс для меня – эксперимент по смещению взгляда или даже деколонизации сознания, которую я понимаю как способность идти новыми путями, исследовать знакомые нарративы с другого ракурса.
Сначала были смутные подозрения о сомнительности этой затеи, но меня уже захватили размышления о том, как воображение способно преломлять действительность и буквально воздвигать новые миры. Ещё любопытно то, как встречали эту идею те, кому я про нее рассказывала: от меня ожидалось, что это будет история с назидательным финалом и моралью о наказанности зла. Да, я бы хотела этого. Но для меня художественное исследование заключается в том, что неизвестно, чем оно закончится, и заранее трудно предсказывать его финал, поэтому мне обычно интересно этим заниматься. Но не хотелось кого-то обмануть, разочаровать или не оправдать ожиданий, поэтому я предупредила редакторку, а потом отдалась неизвестности и начала писать.
1.
Итак, я размышляла о своей ненависти к Путину и о желании мучительной смерти для него. Думала про слова мамы, и про то, что за такую миролюбивость и попытки решать острые вопросы ненасильственно ненцев считают слабаками, которые не могут за себя постоять. Но если присмотреться, то о чем это? О том, что в мире, где правят иерархии, власть и сила, – люди / народы, ведущие себя иначе и не вписывающиеся в насильственные отношения, воспринимаются дураками, которые не могут отстаивать свою независимость, поэтому в их уничтожении можно обвинить их самих. А чтобы тебя уважали, нужно становиться столь же кровожадными, как и те, кто на тебя нападает, и только тогда заслужишь право на самоопределение, язык, территорию, жизнь. Подозреваю, здесь есть какой-то подвох. И он не в том, что кто-то включается в эти отношения, а в том, что кто-то в принципе нападает, пытается брать силой и считает это нормальным.
Но разве нельзя быть собой и иметь права просто потому, что мы те, кто мы есть? И что, если не брать за основу для жизни утверждение, что в мире выживает сильнейший, а миром правят власть и сила? Если представить, что не обязательно доминировать, чтобы выживать? Каким тогда бы мог быть мир? Как происходило бы управление, регуляция, взаимодействие обществ?
Возможно, тогда пригодились бы такие тезисы:
в мире выживает нежнейший
эмпатия, сонастройка – прежде всего
разделяй власть – разделяй ответственность
все важны и имеют право быть
нормы и традиции – не то, чем кажутся
мир может быть другим
мир должен быть гибче
Но ощущение, что нам пока остается
смотреть в оба, ждать,
думать и действовать,
сохранить себя, разум и здоровье,
оставлять в сердце доброту и мягкость,
быть в контакте с собой, с другими,
не повторять, не становиться такими же,
не воспроизводить, не копировать.
Найти свой голос, обрасти мягкой шерстью солидарности,
льнуть боками друг к другу и греться,
мечтать, включать воображение,
взращивать иные способы существовать в мире,
становиться больше, многочисленнее, значимее,
чтобы методы силы потеряли актуальность и остались в прошлом.
Но не застревать в чем-то одном,
прислушиваться к новому, присматриваться к старому,
задавать вопросы,
давать жизни случаться,
быть живыми
2.
Иметь власть – не принадлежать себе?
Я полагаю, что власть сама по себе не всегда плоха, она не имеет оценок, а просто существует, как явление. Но в какой момент она дискредитирует себя? Когда превращается в то, чего избегают? Власть – это большая ответственность, бремя, тяжелая ноша, в которой важно сохранять чувствительность к другим, к себе, иметь ориентиры вне ее парадигмы. Но насколько это возможно?
Мы говорили с подругой о Путине. Она сказала: представь, каково это, когда в твоем распоряжении огромные ресурсы. Единственной целью того, кто ими обладает, становится их удержание. Это огромная работа, и этот опыт настолько далек от нас (вообще многих, живущих в этой стране), что нам такое невообразимо. Представь, что у тебя есть вообще всё, и жизнь подчинена только стремлению сохранить то, что имеешь. Это совсем другие задачи и другое измерение всего бытия. Что бы ты тогда делала, какие страхи испытывала?
Я пыталась представить тогда, но до сих пор не могу. А ещё больше не могу понять: зачем все это? Зачем, если никто не вечен, если природные ресурсы не бесконечны, и так или иначе всё изменится? И как быть счастливым, если поступаешь плохо с другими? А также сколько ещё это может длиться? Я отказываюсь строить объяснения для этого, и мне страшно от пустоты, которая за этим стоит. Хотя, да что я понимаю?! Я ведь даже не могу представить…
3.
О Путине за это время я думала много. Прикидывала его карьеру, если бы он был моим дядей-оленеводом, воображала наш разговор, если бы он был моей сестрой-близнецом, видела сон, где мы обсуждали искусство и смотрели на закат. Возможно, он бы мог быть другим человеком, но. Я осознала, что он не может быть моим родственником. Потому что это должна быть слишком другая страна, или мне следовало бы родиться кем-то другим в совсем ином месте России. А так всё слишком нереалистично, сказочно, сновидчески, почти сюрреалистично. И я не знаю, сколько еще должно пройти времени, сколько смениться поколений власти, как должна преобразиться страна, чтобы, например, какая-нибудь ненка могла претендовать на управление ей, чтобы моя родня могла стать президентом.
К сожалению, с каждым днем я все больше утрачивала способность и желание развивать грезы о новом родственнике. Властный режим – заржавевшая машина, устаревший фантом прошлого. С чем он сражается и за что?
***
Сегодня мне приснится последний сон о президенте. Мы встретимся в стеклянном замке на берегу кровавого моря. Сидя в самой глубокой потайной комнате, он будет безуспешно пытаться сложить из кубиков с буквами В, О, Й, Н, А слово СПЕЦОПЕРАЦИЯ. В какой-то момент он заплачет от бессилия, ненависти, одиночества и будет плакать так долго и так много, что начнет таять, а потом исчезнет прямо у меня на глазах.
Иллюстрации сгенерированы нейросетью по запросу «Путин-оленевод» и выбраны авторкой текста из нескольких полученных вариантов.
Летом и осенью 2020-го «Площадь Перемен» была, пожалуй, самым известным местом в географии бунтующего Минска. Ничем на первый взгляд не выделяющийся пятачок со скромной детской площадкой и серой трансформаторной будкой неожиданно стал эпицентром драматических событий: от спонтанных актов солидарности и безусловной поддержки до трагедий, унесших жизнь молодого парня и разрушивших не одну судьбу несогласных с режимом.
Фотограф Евгений Отцецкий имеет к народной «площади», окрещенной в честь одного из неформальных протестных гимнов – песни Виктора Цоя «Перемен!» – самое прямое отношение. Живя в одной из многоэтажек неподалеку, он вовремя рассмотрел ее исторический для летописи последних президентских выборов потенциал и начал работу над фотопроектом. Взгляд соседа в его случае трансформировался во взгляд наблюдателя с фотоаппаратом, а позже – и в архиватора истории, которую режим Лукашенко будет старательно пытаться стереть из коллективной памяти. Два года спустя снимки Евгения увидят 3 миллиона читателей The New York Times, а на книгу о соседях, требующих перемен, всего за две недели соберут более 12 000 USD.
Специально для Status Platform Евгений Отцецкий рассказывает о непростом пути из РУВД Центрального района Минска, куда он попал после ареста на митинге, в украинский Львов, где живет сейчас со своей семьей в эмиграции. С обыском КГБ, на чемоданах и в гуще военных событий, фотограф тем не менее продолжает делать свое дело: не позволять режиму Лукашенко уничтожать коллективную память беларусов и находить поводы гордости за свой народ и его борьбу за лучшее будущее.
Евгений Отцецкий
Беларусский фотограф, гражданский журналист. Работает преимущественно в поле документальной фотографии. Сотрудничал с организациями ПРООН, ЮНИСЕФ, Красный Крест, изданиями The New York Times, Sapiens, TIMER, Культпросвет, и др. Участник многочисленных выставок в Беларуси и за рубежом. В 2021 году, столкнувшись с политическими репрессиям, переехал в Киев, а с началом войны – во Львов, где продолжает жить и работать сейчас.
Люди отдыхают на детской площадке между домами Сморговский тракт 1,3 и Червякова 62 в Минске. 31.08.2020
– В политическую жизнь Беларуси я вовлечен давно, еще с президентских выборов 2006 и 2010 годов, оба раза закончившихся жестким подавлением уличных протестов. Надежда на другое будущее страны с тех пор то угасала (в 2015-м, с началом войны в Украине), то укреплялась (в 2017-м, с маршами «тунеядцев»), однако тогда я и подумать не мог, где и с какими мыслями встречу 2021-й.
К последней избирательной кампании я подходил холодно, но очереди по сбору подписей за альтернативных кандидатов на участках быстро вернули меня в тонус. Стало ясно: начинается что-то очень интересное. В мае 2020-го я снова вышел с фотоаппаратом в город – и на улицах, документируя происходящие в стране события, я оставался почти год.
Часто не ты находишь историю, а она тебя. После событий 9 августа 2020 Беларусь пребывала в состоянии шока. Стало очевидно: выборы сфальсифицированы, а желаемый результат власть будет вбивать людям дубинками. Однако под пресс насилия и репрессий попало слишком много людей, и проверенные на предыдущих выборах стратегии безнаказанной агрессии не сработали.
11 августа я услышал во дворе шум и увидел соседей, светящих из окон фонариками. Я услышал политические лозунги, которые они скандировали. Подобная активность для обычного микрорайона в Минске – нечто необычное, если не из ряда вон выходящее. Помню, что в тот вечер я снял первое видео, которое впоследствии вошло в проект. Дальнейшие события – появление на «Площади Перемен» мурала с оппозиционными диджеями, его бесконечное уничтожение и восстановление, убийство людьми в штатском Романа Бондаренко, арест Степана Латыпова – развивались очень стремительно. Как документалист я фиксировал все происходящее, понимая: важно не упустить момент.
После начала избирательной кампании в Беларуси я почти не расставался с фотоаппаратом. Почти каждый день я проводил время на политических акциях в городе или в своем дворе. Понадобилось какое-то время, чтобы найти общий язык с соседями – сначала ко мне относились настороженно, как обычно смотрят на людей с камерой. Признаюсь, переключаться между двумя порывами (быть вместе с соседями и снимать) было непросто. Внутренний конфликт разрешился, когда стало понятно, что власть начала откровенно выходить за рамки закона. Тогда я принял решение, и моя вовлеченность в процесс перестала быть помехой, а свою работу я начал называть гражданской журналистикой. Я слежу за документальностью, но не скрываю политических взглядов и отношения к происходящему в стране.
Во время съемки я постоянно сталкивался с милицией и «тихарями», и встречи часто заканчивались перепалками. Сдерживаться, видя, как атакуют моих соседей или пытаются уничтожить важные для нас символы и объекты, было сложно. Во время споров я пытался обращаться к милиционерам не как к функции и исполнителям, а как к гражданам Республики Беларусь, просил их объяснить поведение их коллег, спрашивал, хотят ли они жить в такой стране и считают ли такое развитие событий нормальным? В таких разговорах я исходил из позиции, что перемены заложены в моменте сомнения, и мне очень хотелось заставить тихарей начать сомневаться в адекватности их действий.
В ноябре, после задержания на воскресном марше, я попал в РУВД Центрального района, где неожиданно увидел патрульных и тихарей из нашего двора. Несмотря на то, что они все были или в балаклавах, или в масках, мы узнали друга друга. Было немного не по себе ощущать, что я сейчас – на их «территории». Среди работавших в тот вечер один сотрудник не скрывал лицо. Отведя меня в сторону, он сказал: «Еще раз увижу во дворе – повешу на тебя все штрафы!» Его лицо я запомнил.
15 ноября 2020 – день разгрома «Площади Перемен» – стал пиковой точкой истории моего двора. Тогда же я серьезно задумался о форме будущего проекта. Я отправил заявку в Pro Helvetia на создание фотокниги с швейцарским дизайнером и прошел отбор. Работа шла в команде: с дизайном помогала Мелина Уилсон, а с текстами – редактор Алеся Песенка. В дополнение к фотожурналистскому повествованию мы решили сфокусироваться на свидетельствах очевидцев, и уже тогда (начало 2021-го) я начал собирать материалы и снимать портреты героев.
Так как проект сразу представлялся мне как комплексный, то есть состоящий из выставок, сайта и книги, к съемке портретов я тоже подошел комплексно. Сначала я планировал снимать всех участников с открытыми и закрытыми лицами, предполагая, что смогу разместить открытые, в цвете, в книге, а закрытые, в чб, – на сайте. Однако вскоре, по мере растущей волны репрессий, стало ясно, что для открытых лиц время пока не настало.
Кроме фотожурналистской фиксации и интервью, я собрал документальные материалы от соседей: фото и видео основных событий, которые происходили на «Площади Перемен», снятые на личные мобильные телефоны. Благодаря этому архиву удалось почти полностью восстановить хронологию создания и уничтожения мурала. Оказалось, что изображение «диджеев перемен» появлялось на стене более 20 раз.
Я очень рад, что мы успели собрать истории соседей в начале 2021-го, когда жители «Площади Перемен» еще были заряжены и очень искренне делились переживаниями. Сейчас, после полутора лет террора, люди подбирают слова с невероятной тщательность, очень сильно себя цензурируя. Кажется, что страх поглотил всю страну и ее жителей. Собрать такие эмоциональные интервью сегодня было бы невозможно.
Портрет жительницы «Площади Перемен»
Задача нашего проекта – не дать переписать историю. В одном из выступлений Лукашенко заявил, что не прочь «перевернуть страницу». Под этой фразой подразумевалось, что он хочет забыть события 2020-го и продолжить жить как прежде. Однако переворачивая страницу одной рукой, второй власть только усиливала репрессии, начисто уничтожая все НГО, все образовательные и культурные инициативы, закрывая независимые СМИ и давая немыслимо жестокие тюремные сроки за любое проявление несогласия с режимом. Я и моя команда, как и многие другие беларусы, считаем неприемлемым закрывать глаза на происходящее. Проект — это наша попытка запомнить, зафиксировать события 2020-2021 годов.
Идеальной формой подобной фиксации является фотокнига – физический объект, который не так легко вычеркнуть из материального мира. В нашем случае она будет на двух языках – английском и беларусском, что для нас было принципиально. В 2022 году, после вторжения России в Украину, стало ясно, что противостояние восточному соседу с имперскими амбициями и с выраженным ресентиментом – ключевая задача в нашем регионе, а язык – одно из средств отгородиться от него.
Помимо фотокниги запущен сайт на четырех языках: беларусском, английском, русском и польском. Мы провели более 10 выставок в странах Европы. Самой выразительной, кстати, оказалась выставка в Риге, где организаторы фестиваля построили полномасштабный макет будки с «Площади Перемен» с флагом, муралом с диджеям и моими фотографиями.
При работе над проектом «Площадь перемен» я впервые выступал не только в роли автора, но и в роли арт-менеджера. Как менеджер я должен был заниматься перепиской и встречами, а также искать деньги на проект и зарплату команде. Многие из членов команды (большинство из них – беларусы, но есть также и ребята из Швейцарии и Украины) готовы были работать по сниженным тарифам, некоторые – бесплатно. Однако я считаю крайне важным, чтобы культурные деятели получали достойные зарплаты, поэтому я сделал все возможное, чтобы найти достойное вознаграждение за их труд, что было непросто. Мы писали в разные организации, созванивались с представителями посольств, но на многие заявки мы так и не получили ответа, а я четко ощутил забюрократизированность арт-мира. Решив, что искусственно прописывать в заявках те смыслы, которые ожидают грантодатели, – не мой путь, я предложил организовать краудфандинговую кампанию и обратиться к сообществу.
Необходимую на издание фотокниги сумму нам удалось собрать примерно за две недели. Очень много заказов мы получили из Польши и США – стран с сильными беларусскими диаспорами. Конечно, мне бы очень хотелось, чтобы книга оказалась в домах беларусов на родине, но пока это, к сожалению, слишком опасно. Мы оставили возможность заказывать ее и в Беларусь, но доставка туда пока под вопросом.
На данный момент у нас есть заказы из 33 стран, также мы хотим отправить фотокнигу в библиотеки. В апреле 2022-го вышел номер The New York Times с моим фото на обложке и историей нашего двора, которую прочитали более трех миллионов человек. Я очень рад, что о событиях обычного минского двора узнает так много людей. Все это как раз и не позволяет режиму Лукашенко перевернуть страницу. Моих соседей арестовывали и избивали, в их квартирах проводились обыски, кто-то до сих пор находится в тюрьме, многих вынудили покинуть страну. Как можно закрывать на это глаза и притворяться, что ничего не было? Беларусы требовали и будут требовать справедливости.
В июле 2021-го к моей жене пришли с обыском из КГБ (к счастью, ее не было дома). Этот эпизод вынудил нас собрать вещи и уехать из Беларуси, и нашим новым домом стал Киев. Но ненадолго. 24 февраля Юля разбудила меня, показывая видео с российскими танками, которые въезжали в Украину через беларусскую границу. И вот мы снова в дороге. Через несколько дней нас принял Львов. Конечно, война сильно выбила меня из колеи, но я собрался с силами и продолжил работу над проектом. В печать фотокнига ушла из Украины – самого важного в этот исторический момент места в нашем регионе.
После новости о смерти активиста «Площади Перемен» Романа Бондаренко люди спонтанно начали собираться во дворе. Они несли цветы, свечи и лампады. 12.11.2020Люди собрались на спонтанный концерт группы J:МОРС на балконе одного из домов на «Площади Перемен». 12.09.2020
Однажды я ехал в автобусе и познакомился с харьковчанкой. Дорога была длинная, и мы успели обсудить массу разных тем: от политики и ее жизни в Харькове до бывшего харьковского губернатора Добкина и исследовательского общества «Аненербе», основанного в 1935 году Гиммлером с целью поиска артефактов древнего могущества германской расы. Как и многие украинцы, с кем мне доводилось здесь общаться, собеседница была очарована животной изворотливостью Лукашенко, в чем я часто видел отражение определенного внутреннего конфликта. С одной стороны, люди в Украине ненавидят Лукашенко за то, что он пустил в страну российские танки, а с другой – не могут не признавать его живучесть и хитрость.
Чтобы помочь ей лучше представить то, через что прошли многие беларусы в 2020-м, я показал женщине пока недоделанный сайт про «Площадь Перемен», где на одном из видео были хорошо видны сотни людей, собравшихся почтить память убитого художника Романа Бондаренко. Посмотрев фрагмент, она воскликнула: «И это действительно происходило у вас в Минске?»
Я живу в Украине год, много общаюсь с местными и понимаю, что многие имеют очень отдаленное представление о событиях в Беларуси в 2020-2021 годах. Чаще всего люди признаются, что активно следили за самым началом протестов, затем интерес угас, а дальше – лишь импульсы одиночных трагедий, типа посаженного самолета с Романом Протасевичем. И мне такая реакция кажется естественной: беларусы примерно также интересовались Майданом в 2013-2014 годах. К сожалению, беларусы и украинцы пока очень плохо знают друг друга и не всегда понимают особенности контекста. Если мне удастся остаться в Украине (сейчас беларусы сталкиваются с массой сложностей в легализации), то я хотел бы делать совместные проекты с местными культурными деятелями. Уверен, что в диалоге культур может родиться нечто интересное, и мы станем лучше понимать наши народы.
Партнер платформы Status, брестское Пространство КХ представляет свою виртуальную инкарнацию – www.spacekx.com. Сайт, как и Пространство КХ сегодня, объединяет в себе Галерею КХ и театр «Крылы Халопа». Театральная часть пока что находится в процессе разработки, а вот Галерея КХ теперь полноценно функционирует онлайн. Как и раньше, основной задачей онлайн Галереи КХ остаются презентация и продвижение современного критического беларусского искусства.
«Этот сайт – попытка, несмотря на непростые обстоятельства, продолжать наше дело, поддерживать связь между художниками и публикой, делать беларусское искусство «видимым», сохранять и развивать его, в условиях тотального разрыва связей и практически полностью выжженного поля искусства в Беларуси».
Пространство КХ – независимая культурная площадка, была создана в 2014 году в Бресте (Беларусь) коллективом театра «Крылы Халопа», для коммуникации, исследования и презентации в сфере современного театра, критического искусства и неформального образования. В июне 2021 года Пространство КХ было принудительно ликвидировано беларусскими властями, наряду с сотнями других негосударственных институций. С того момента, Пространство КХ продолжает свою галерейную деятельность онлайн, а также представляет беларусское искусство офлайн за пределами Беларуси.
«– Привет, в целом нормально. Здесь, где я – тихо, не бомбят пока, только сирены бывают и мы прячемся в погреб. Не переживай, всё скоро будет хорошо».
Меня зовут Таша – я беларусская художница, и сейчас я в Украине. Сегодня выпал снег, меня это радует, потому что я будто не хочу, чтобы начиналась весна, пока идёт война. ВОЙНА! Российские военные бомбят Украину, убивают мирное население, 2022 год!
5 марта – утро, сегодня мне приснился замечательный сон, снилась вся моя прожитая жизнь: от деревни, где я выросла, до Киева, где я жила последние полгода. Сон был очень ярким, солнечным, будто все самые красивые моменты жизни вдруг решили напомнить о себе. Проснувшись, я пару минут ещё не понимала, где я сейчас, мне стало не по себе от того, что мне приснилось, будто где-то за углом уже поджидает моя смерть.
Я переехала в Киев летом 2021 года и через пару месяцев влюбилась в украинца. Мне ещё никогда ни с кем не было так спокойно и уверенно, так же хорошо, как с самой собой. Один человек стал для меня целым домом, и я думаю, теперь понятно, что свой дом я не хочу оставлять здесь, я твёрдо приняла решение остаться в Украине и буду здесь до последнего. Впервые в жизни я не могу думать только о самой себе, только о своей безопасности.
Сейчас мне не страшно. Мы уже десятый день живём в небольшом городе в центре Украины, это самые долгие 10 дней в наших жизнях. Эмоции переменчивы: от злобы до чувства вины, от тревоги до спокойствия, но мы держимся бодро. Я лично каждый день живу мыслью, что уже через пару дней смогу вернуться в Киев, в свою мастерскую, и продолжать работать над своими проектами. Там остались все мои вещи, материалы, оборудование, картины и т.д. А ещё мы все узнали, насколько мало нужно вещей человеку, точнее, вещи вообще не нужны.
24 февраля – ночь, я просыпаюсь от громкого звука и дребезжания окон в своей комнате. Я вспомнила, как в Минске слышала и видела взрывы, только здесь это было страшнее, вся земля дрожала. Я встала, собрала всё необходимое и вышла из дома, шла в метро, на перроне сидели люди разных возрастов, некоторые из них плакали. Это был самый страшный день в моей жизни, в этот же день вечером мы уехали из Киева, было ужасно страшно ехать, страшно находиться на улице, страшно везде и всегда.
Сейчас уже мне не страшно.
Автопортрет со съемок Ташиной коллекции одежды “Весна”, сделанный за несколько недель до начала войны
Автопортрет, сделанный в военное время
***
Таша Коцуба стала одной из художниц, выбранных нашим проектом для участия в резиденции в Гетеборге в 2021 году. Сначала из-за пандемии COVID-19, а теперь из-за войны в Украине художница вынуждена откладывать свою поездку в Швецию. Мы надеемся, что Таше все-таки удастся добраться до Гетеборга в ближайшие месяцы. И, пока физическое пребывание в резиденции не станет возможным, мы решили работать с художницей удаленно.
Все перечитывал ваш текст, и понимаю, что в начале там совсем не держится слово «не»: «Мы не согласны с коллегами, что все, что мы все делали в искусстве последние 8, 14, 20 или для кого-то 30 с лишним лет, стало украшением для бомб». Если убрать «не», читается более правдоподобно. Самым поразительным для меня стало не молчание или эзопов язык большинства русских интеллектуалов в первые дни войны, а публичные посты о конце карьеры, «нужно было уезжать раньше», «бесит, что закрывают стипендии» (например, пост Ильи Матвеева со множеством комментариев). И здесь мне открывается смысл того, как функционировала культура в России. У вас были гигантские возможности и ресурсы по сравнению с Украиной, Беларусью, Казахстаном, Узбекистаном, Кыргызстаном. И когда вы пишете о смелости заниматься в России актуальной культурой (утверждение на фоне бомбежек – нечувствительное / проблематичное) – это звучит довольно смешно, потому что видно, что вы ничего не знаете о смелости заниматься актуальной культурой в Украине и Беларуси, Казахстане, ну или делаете вид, что не знаете об этом. О какой смелости идет речь, если вы всегда работали «над» границами, имея некую историческую «дальнозоркость», хотя все происходило перед глазами? Сколько у вас было за последнее время сотрудничеств с художни_цами из Украины, Беларуси, Грузии?
То, как быстро наложила на себя руки российская актуальная культура, поражает, и все-таки становится видно, что связь искусства с капиталом и украшательством было настолько сильна, что без нее русские не знают, как выжить. То, как живут работни_цы культуры в Беларуси (вся культурная инфраструктура финансировалась собственными средствами или деньгами НГО, государственное финансирование отсутствовало в принципе) и в Украине (условия были чуть лучше), несравнимо с тем, какое количество денег и ресурсов вливалось в российскую культуру. Вы призываете людей не увольняться, потому что можно еще что-то сделать – каким образом это можно сделать, если в начале своего высказывания вы утверждаете, что это не получилось? Это опоздание как минимум на двадцать лет.
Всегда задавался вопросом: почему после 2014 года российские художники не поднимают тему войны с Украиной, аннексию Крыма? Почему нет проектов о Грузии и войне 2008 года, в конце концов, о Чечне? Один из немногих художников, работающий с этими проблематиками – Аслан Гайсум. Что еще может быть более колониальным, чем это молчание? Конечно, есть другие примеры – как например, работы Анастасии Вепревой и других, но их критически мало. Помню, что карта триеннале «Гаража» включила полуостров Крым, что естественно вызвало критическую реакцию украинских художни_ц. Критические комментарии российских художников отсутствовали, были ответы, что тема Крыма не самое важное и есть поважнее вещи. Саша Обухова по заданию «Гаража» ездила в Крым исследовать современное русское искусство и с удивлением признавалась, что современных художественных практик там нет – на что украин_ки отвечали ей, что все искусство было изгнано с аннексией в 2014 году.
Лисовенко Екатерина, Пропаганда живого світу. Бумага, акварель. 40х50 см. 2022Лисовенко Екатерина, Пропаганда живого світу. Бумага, акварель. 40х50 см. 2022
О антивоенном русском космизме. Нас всегда раздражало, что космизм может быть русским. Мы не можем понять, с какой целью нужно педалировать его этническую принадлежность. Зачем делать с ним то, что сделали с авангардом, намертво приклеив к нему понятие «русский» и купировав универсальный интернационализм авангарда? При всем нашем уважении к вашей работе, русский космизм, если смотреть со стороны бывших советских республик, выглядел всегда имперским и шовинистическим понятием, где «русский» отсылал к самоэкзотизации и сувенирности. Никита Кадан писал про реализм ямы – и это то, где сейчас находится украинский космизм, в то время как космизм русский сияет черной дырой передвижных крематориев, которые русская армия привезла с собой, чтобы сжигать тела убитых солдат. Думаем, что все эти двадцать лет российское искусство работало не «против истории», а в тумане истории.
Со стороны работа «против истории» выглядит совсем по-другому. Из последнего интервью художника Виталия Безпалова Сергею Гуськову (21.02.2022):
СГ: Раз уж ты упомянул «правый уклон», поясни, в чем тут твой интерес?
ВБ: Как правило, крайне левые считают, что любое взаимодействие с тоталитарными эстетиками по умолчанию делает тебя сторонником определенных идеологий. Хотя, на мой взгляд, эта часть политического спектра недостаточно прорабатывается в том, что касается образности и формы. Это не значит, что я с подобными эстетиками каким-то образом заигрываю, но, вообще, мне любопытно, по какой причине у людей это вызывает такой шквал эмоций — ведь очевидно, что такие мировоззрения вряд ли когда-то еще смогут на что-либо серьезно повлиять, а их сторонники — получить власть.
Меня, как не-гражданина РФ, пробирает страх от слепости таких утверждений. «Туман истории» настолько плотно осел – теперь можно понять, почему Путин решился на военную агрессию, раз высказывания такого рода исходят из сцены современного искусства. Я уже не говорю о лицемерной позиции авторов «Цветника», которые только на 4 день войны сделали немую публикацию, но 6 марта убрали сине-желтый логотип из Инстаграм-профиля и удалили посты поддержки Украине.
Имперские тропы становятся наиболее видимыми в интервью художницы Дарьи Кузнецовой Анне Карпенко. Все интервью показательно, копирую несколько цитат:
В: Агрессивная политика России по отношению к т.н. малым народам и апроприация соседних земель, сопровождающаяся уничтожением локальной культуры, языка, традиций, является для тебя частью истории России как «центра мировой истории»?
О: Я на это несколько иначе смотрю, с моей точки зрения, исходя из той исторической и художественной литературы, по крайней мере, которую читала я, политика Российской Империи не была направлена на угнетение малых народов, населявшие ее, (их культуры, традиций и религии), а коммунистическое правительство еще и очень много вкладывало в их развитие. Малые народы, проживавшие на территории Российской Империи и входившие в ее состав, не притеснялись, их культура и религия не уничтожалась. В частности, существовали и сохранялись мечети, буддистские пагоды, католические и греко-католические храмы, синагоги и храмы православные, — все это сосуществовало во всем своем разнообразии. Православных храмов, конечно, было больше, т.к. было больше православного населения. Советская власть конечно не поддерживала религию, но не только малых народов, но и православие — вообще никакую. Что на мой взгляд, конечно, было ошибкой. <…>
В: Тебя не смущает обратная сторона великого проекта «дружбы народов», о котором ты говоришь? В Беларуси, к примеру, за одну ночь с 29 по 30 октября 1937 года расстреляли всю культурную, научную и гражданскую интеллигенцию (более 100 человек). В период с 1937 по 1938 год сталинские репрессии в отношении беларусов достигли своего пика: более 100 000 человек были арестованы, репрессированы, сосланы в лагеря, брошены в тюрьмы. Беларусский язык был фактически вытеснен и заменен русским на государственном уровне.
О: Конкретно ситуацией в Белоруссии я не владею, насколько я помню, белорусский язык преподавался в школе вместе с русским, как и украинский. Национальная литература издавалась на этих языках и переводилась на русский.
Сталинские репрессии, как любые репрессии, это ужасно.
Высказывания такого рода были нормой, не поддавались открытой критике и остракизму. Я знаю, что это не репрезентация всей художественной сцены, но это мейнстрим в некотором роде, и аполитичность «Цветника» и теоретические тексты Серковой были настроены именно на обход острых углов, и одновременно на репрезентацию «новейшего искусства» как чего-то совершенно нового, где не работают старые политические схемы и не должны просвечиваться четко выраженные позиции. Думаю, что это и было реальное отображение дел в российской культуре до 24 февраля. Ответственность оказалась распыленной в виде «голубей мира» на аватарах или невнятных «нет войне» (какой войне? – их много). Избегание четкого обозначения агрессора, невнятность и инструментализация понятий реакции, фашизма, национализма повисли в этом тумане. То, что российские институции за эти годы не делали практически никакой антиколониальной работы, очевидно: небольшие попытки не стали частью более широких обсуждений. Сейчас бросается в глаза ваша обида на исключение через озвученные бойкоты, как у Кати Деготь под постом Никиты Кадана. Художник опубликовал изображение с подписью, что русские бомбят Бабий Яр. Деготь написала: «не русские, а Путин». Это и есть диагноз, с которым нужно работать, и брать ответственность лично и коллективно.
Да, я думаю, что необходимо бойкотировать все русские государственные и олигархические институции, а также всех, кто сейчас не работает против войны и молчит. Только тогда «великая русская культура» почувствует, как жили и живут культурные работни_цы в Украине, Беларуси, Казахстане, Кыргызстане, Узбекистане, Таджикистане, Грузии, Армении, Азербайджане.
9 Марта Арсений Жиляев прислал ответ на текст Владимира Грамовича. Мы публикуем этот ответ целиком и без изменений.
ОТВЕТ НА ТЕКСТ ВЛАДИМИРА ГРАМОВИЧА
Начнем с того, что большая часть тезисов [текста] Владимира Грамовича нам понятна и с большей частью мы можем согласиться. Однако кое-что требует дополнительного комментария и прояснения. Отметим, что сам факт такого обмена мнениями сейчас видится для нас очень ценным. В том числе в качестве диалога двух художников, связанных с контекстами стран-агрессоров (при всей несопоставимости ролей России и Беларуси в конфликте). Постараемся сжато отреагировать на критику и по возможности рассеять “туман истории”.
1.
К сожалению, полностью разделяем удивление коллег связанное с первыми реакциями на войну из России. Письма, написанные в конце февраля, несмотря на призывы к остановке боевых действий и порой наличие крайне резкой критики власти, содержали формулировки, в которых читалось имперское или же неуместное мелочное. Шок от происходящего даже в случае тех, кто исходил из лучших побуждений, заставил включиться самые глубинные паттерны, воспитанные спецификой местного пространства и времени. Думать о самосохранении, выживании, надеяться, возможно, в тайне, на власть и / или величие культуры, которые всё и всех помирят – очень понятный режим жизни в России. Мы здесь не отделяем себя ни в коей мере, не являемся исключением и полностью разделяем ответственность с коллегами и коллежанками.
Дать оценку этой ситуации изнутри очень сложно. Готовых ответов здесь не существует. Не преуменьшая общей ответственности и необходимости работы, отметим, что Россия давно не является страной свободных людей. Принимая критику разной степени наших компромиссов, отметим – в “кухонных разговорах” сегодня нередко приходится слышать, что отношение людей и власти в России – это отношение жертвы и насильника. “Нравится, не-нравится, терпи моя красавица”1 – принцип, который давно стал нормой как на территории России, так и на территории Беларуси. Дискурс вины, по психологически понятным причинам звучащий сейчас, применяется к людям, которые уже имеют долгую и сложную историю травматических отношений с насильником. Об этом не стоит забывать.
2.
Российский контекст продолжает по инерции в большинстве своем существовать в иллюзии превосходства относительно контекстов стран бывшего СССР. Хотя фактически уже до 24 февраля по степени интеграции и ценности для международного контекста, по глубине и внутренней уверенности в своей правоте, искусство из России чаще всего уступало искусству из соседних регионов. При этом нам не кажется, что мерилом антиколониальной работы должно быть исключительно количество совместных проектов или прямые критические обращения к политическим авантюрам власти. Кажется, что у художниц и художников Молдавии, Грузии, Украины, стран сталкивавшихся с военной агрессией из России, были в последнее время более значимые дела, нежели чем работа над совместными проектами или увеличение видимости в Москве. А деньги, которые приводятся в качестве отягчающего обстоятельства к отсутствию той деколониальной работы, которая не была проведена, не могут однозначно коррелировать с рефлексивностью, сложностью, развитостью художественного производства.
Да, многим трудно смириться с потерей “прекрасной России будущего”2 с её велосипедными дорожками, кафе, центрами современного искусства и либеральными ценностями, но едва ли это имеет какое-то значение здесь и сейчас. Современного искусства в России более не будет или, по крайней мере, оно будет чрезвычайно далеко от того, что мы видели здесь последние 20 лет. Во время войны об этом смысла говорить не имеет. После – у тех, кто останется на свободе или не будет сломлен ситуацией, будет шанс начать с нуля с четким пониманием приоритетов и ценностей, без анестезии, без несбыточных надежд.
3.
Философия “общего дела” Николая Федорова видит войну в качестве одного из главных врагов. Война это проводник смерти и страдания. Можно по-разному относится к терминологии, риторическим приемам, религиозности, утопичности и другим зачастую противоречивым аспектам русского космизма. Но нельзя отрицать очевидного. Если в космизме есть что-то значимое для текущего момента – это принципиальный пацифизм и выступление против любых форм раздора и насилия. Что касается интернационализма и русскости в космизме – никто и никогда, кроме идеологов имперскости вроде Проханова, не педалировал этноспецифичность космизма. Речь всегда шла об интернационализме и открытости. “Русский” в словосочетании “русский космизм” указывало на особую культурную специфику, которая возникла благодаря особенностям российского и советского контекстов. Простое ее отрицание не убрало бы этих особенностей, а если бы предположить, что убрало, едва ли это было бы освободительным жестом.
Космизмов как и футуризмов должно быть много. Есть корпус текстов, художественных работ, которые могут быть обозначены как “украинский космизм”. И здесь помимо указанных Владимиром в тексте ссылок, мы отсылаем к последнему выпуску [“Космического бюллетеня“] где присутствуют яркие голоса из украинского контекста. За последние десятилетия возникла плеяда новых футуризмов, каждый из которых по-своему артикулирует будущее, исходя из особенностей взгляда того или иного пространства. Существует этнофутуризм, пришедший из Тарту и связанный с финно-угорской культурой, существует галф и сине футуризм и др. футуризмы. Все они благодаря осознанной работе со своей культурной спецификой могут восприниматься как критические, антиколониальные проекты, оппонирующие всякому колониальному и имперскому насилию. Мы видим русский космизм, как и все другие космизмы, частью именно этого освободительного движения. Во время военных действий сторонам конфликта крайне сложно находится в любом виде диалога. Не является здесь исключением и диалог культур, диалог искусства. Всякое упоминание связи со страной агрессором вызывает негативную реакцию. Эти эмоции понятны и, безусловно, оправданы на данный момент. Мы будем надеяться, что общая работа ради мира сделает беседу о разных вариантах космизма, разных вариантах футуризма и в принципе радикальных художественных проектах будущего более уместной.
4.
Требование бойкота российских институций и художественных инициатив, открыто не заявляющих о своей антивоенной позиции, не звучат для нас резко. Это требование выглядит более взвешенной реакцией и отличается от голосов радикалов, которые призывают к полной изоляции всего и всех, кто связан с российским и беларуским контекстами. Вне зависимости от того идет ли речь о человеке, арестованном и подвергающемся насилию за участие в антивоенном митинге, или же человеке, призывающим к разрушению всего мира ради восстановления Российской Империи. Призывы к полной изоляции, уничтожению по национальному признаку и пр. тоже существуют, но мы не будем их комментировать. Укажем лишь на то, что сейчас в списке бойкотируемых институций искусства России значатся в том числе те, кто открыто и недвусмысленно заявил о необходимости прекращения военных действий в Украине. Понятно, что людям есть чем заняться помимо отслеживания соц. сетей московских музеев и центров современного искусства. Просто еще раз напомним – подавляющее большинство работников культуры и искусства России выступили против войны. Это касается как коллективов институций, так и людей никак с ними не связанных. Да, степень публичности этой позиции разнится. Каждый сейчас оценивает риски для себя и своих близких. В условиях новой реальности людям за высказывание своего мнения о происходящем грозит в зависимости от изобретательности органов власти до 5, до 15 или до 20 лет лишения свободы. Однако, несмотря ни на что, слоган “Нет войне!” продолжает звучать.
Фраза, сказанная Путиным во время переговоров с президентом Франции Макроном 7 февраля. {примеч. ред.)↩
КАМПАНИЯ В ПОДДЕРЖКУ ХУДОЖНИКОВ И РАБОТНИКОВ КУЛЬТУРЫ УКРАИНЫ
Культура всегда являлась неотъемлемой частью повседневной жизни и человеческих отношений, будь то в мирные или конфликтные времена. Когда же мы встречаемся с войной и угнетением, дать площадку свободному высказыванию становится еще важнее. Художники и деятельницы культуры играют все более значимую роль в том, чтобы рассказывать истории, освещать острые социальные ситуации и противостоять несправедливости. Они создают пространства для диалога между сообществами и общественными сетями, между теми, кто остается дома, и теми, кто выбирает изгнание. Культура не только поддерживает связи между людьми, но и настаивает на человечности этих связей, и мы должны это отстаивать.
В течение пяти лет организация Konstepidemin поддерживала проект STATUS — The Role Of Artists In Changing Society — проект культурного обмена с участием независимых художников и неправительственных культурных центров из Беларуси. С 2020 года многие беларуские художники и художницы покинули страну из-за государственных гонений. Первым местом их прибежища часто становилась Украина, страна, которая открылась и помогла и на личном, и на институциональном уровнях. Сейчас пришло время поддержать Украину, украинских художниц и художников и культурные организации.
Konstepidemin и STATUS инициировали проект по сбору средств в поддержку художниц и деятелей культуры в Украине. Для этого белорусские авторы и их шведские коллеги, с которыми мы недавно сотрудничали в рамках программы арт-резиденции, выставят на продажу ограниченную серию арт-работ. Они будут доступны для покупки онлайн в Konstepidemin и artworks.se и будут выставляться офлайн до конца мая.
Все собранные средства пойдут в Украинский Фонд Экстренной Помощи работникам культуры и культурным организациям Украины. Фонд учрежден негосударственным «Музеем современного искусства» (MOCA) в партнерстве с независимыми культурными организациями Zaborona, The Naked Room и Мистецьким Арсеналом.
Участники и участницы:
Ольга Бубич, Аксель Карлссон Риксон, Ульяна Невзорова, Патрисия Вейн, Йохан Вингборг, Евгений Отцецкий, Таша Кацуба, Екатерина Лукошкова, Базинато, Илона Хусс Валин, Илона Дергач, Дорна Асланзаде и Анника фон Хауссвольфф.
От имени театра Крылы халопа мы заявляем, что осуждаем военные действия России на территории Украины и хотим мира!
В 2003 году наш театр в знак протеста против войны в Ираке в течение 3 недель поставил антивоенный спектакль. В 2017 году мы создали документальный аудиогид про уничтожение еврейского населения в Бресте в 1941-1942 году. В любой стране мира слушатель может загрузить в телефон приложение Brest Stories Guide и услышать свидетельства очевидцев о том, сколько ужаса и смерти несет война.
В течение 20 лет мы стараемся своим искусством быстро реагировать на политическую ситуацию и социальную несправедливость. Это наш способ менять мир и выражать свою позицию. Сегодня мы не можем дать быстрый театральный ответ на происходящее в Украине: все участники театра рассеяны по миру. Но мы ищем способы, а также выражаем протест войне и поддержку украинским друзьям всеми доступными способами.
Мы скорбим и негодуем, что земли под нашими окнами в Бресте становятся полигоном для военных действий. Война – это разрушение, смерть, насилие, несчастье для людей, потеря дома. Все поколения беларусов после II Мировой войны повторяли как мантру «лишь бы не было войны». Нас учили бояться и осуждать войну. Не верится, что это случилось, и мы оказались внутри новой войны. Сегодня тысячи людей становятся беженцами, бегут из своих городов, проводят ночи в метро, ищут убежища, лишаются дома. Для женщин, которые никогда не выбирают войну, война также несет угрозу изнасилований, так показывает история.
Беларусы, лишившиеся почти каждого третьего жителя в период II Мировой войны, не могут хотеть войны. Сегодня беларусы практически лишены возможности выйти на улицы своих городов и заявить о протесте. Их может ждать тюрьма, как многих наших смелых людей, которые сегодня находятся в заключении. Но сегодня мы видим, что люди из нашего сообщества осуждают военные действия в Украине, помогают украинским беженцам, собирают помощь и стыдятся того, что беларусская земля стала полигоном для агрессии.
Мы хотим сказать “НЕТ” милитаризму и войне! Мы хотим мира в Украине и в нашем доме! Мы хотим, чтобы мужчины не убивали других мужчин, а также женщин и детей! Мы требуем остановить военные действия! Мы требуем мира!
На обложке: Мария Примаченко. Атомна війна, будь проклята вона! (1978)
This site uses functional cookies and external scripts to improve your experience. Which cookies and scripts are used and how they impact your visit is specified on the left. You may change your settings at any time. Your choices will not impact your visit.
NOTE: These settings will only apply to the browser and device you are currently using.
This site uses functional cookies and external scripts to improve your experience.
This site uses functional cookies and external scripts to improve your experience. Which cookies and scripts are used and how they impact your visit is specified on the left. You may change your settings at any time. Your choices will not impact your visit.
