– «Что делать?» – спросил нетерпеливый петербургский юноша.
– Как что делать: если это лето – чистить ягоды и варить варенье; если зима – пить с этим вареньем чай.

Василий Розанов

Национальные планы на ближайшие полгода обычно довольно предсказуемы. До 2020 года осень в Беларуси была временем уворачивания от соседских яблок и кабачков, насмешек над государственным дискурсом об урожайности полей и вездесущих рассуждений о скорой зиме. Это была наша повседневность – обычная, в общем-то, и относительно счастливая жизнь.

Всё изменилось, когда частью повседневности в массовом сознании стали суды, изоляторы, СИЗО и беженство. И несправедливое заключение, и побег в другую страну связаны, прежде всего, с потерей дома. Чужая злая воля вырывает нас из привычного пространства и хода вещей и заставляет встраиваться в новый пространственно-временной континуум, где всё незнакомо и, как правило, нежеланно, а порой даже ненавистно.

Для меня самой и десятков тысяч других беларусок и беларусов возможность быть дома из базового права превратилась в привилегию, а вместе с этим разрушились многие представления о том, как вообще функционирует этот мир. И политически мотивированные аресты, и беженство – травматичный опыт, который может надломить самые основы мировосприятия. Когда идеалы гуманизма исчезают вместе с каждым предметом одежды, который приходится снимать для проверки при «заселении» в изолятор, – это больно и разрушительно для психики. И дело не в самом факте, что перед незнакомым человеком надо пять раз присесть голышом, а в том, что с каждым приседанием всё дальше улетает вера в «разумное, светлое, вечное». Больно впопыхах забрасывать в чемодан вещи и думать при этом, что, возможно, ты в этой квартире в последний раз. Терять свою относительно счастливую повседневность – чертовски больно.

И как дальше жить без веры в гуманизм и с разрушенным представлением о том, что мы – высокоразвитая цивилизация, которая ценит права человека? Возвращаться к ветхозаветному «зуб за зуб»? Так себе перспектива, но настоящий ужас охватывает тогда, когда за собственной болью и чувством безысходности вспыхивает осознание, что для миллионов людей в других странах этот липкий ужас несправедливого мира и диктатуры, которая не остановится ни перед чем, и есть повседневность.

Гуантанамо как «бабайка» для арабского мальчика

Недавно я начала читать «Дневник Гуантанамо» Мохаммеда Ульд Слахи. Ни у одного государства никогда не было доказательств, что Мохаммед действительно причастен к террористическим атакам и заговору «Миллениум», но это не помешало пытать его и держать в заключении 14 лет.

Когда я решила поделиться впечатлениями от книги со своим другом в лагере беженцев, то начала рассказ с вопроса, слышал ли он когда-нибудь о Гуантанамо. Он громко рассмеялся и сказал, что если ты рождаешься мальчиком в арабском мире, тебя с раннего детства пугают этой тюрьмой. Перспектива просто так оказаться в пыточной на годы – это «бонус», который выдаётся арабским мусульманам при рождении.

Чем родители пугают ребёнка на постсоветском пространстве? Станешь дворником, если будешь плохо учиться или свяжешься с плохой компанией? Что ж, это звучит как сказка: арабских мальчиков пугают перелётами в холодном отсеке с мешком на голове, регулярными избиениями, ночными допросами, многомесячной изоляцией в одиночной камере без солнечного света, пытками холодом, голодом и депривацией сна.

В зависимости от того, в какой стране и в семье с каким вероисповеданием мы рождаемся, нас предположительно ожидает очень разная повседневность, но иногда так случается, что наши линии жизни из разных миров пересекаются. В теории это должно развивать эмпатию, помогать лучше понять друг друга и – глобально – делать мир немного более безопасным. Но теория сильно отличается от практики, и мы в очередной раз видим это на примере миграционного кризиса на границе Беларуси и Литвы.

Спойлер: с эмпатией на уровне массового сознания всё очень плохо.

«Правильные» и «неправильные» беженцы

Я оказалась в лагере беженцев в январе 2021 года после того, как из-за своей журналистской работы на протестах дважды отсидела административные аресты и получила «повышенное» внимание со стороны Следственного комитета. Заселяясь в лагерь, я наивно ожидала увидеть там какие-то особенно тёплые взаимоотношения между беларусами и беларусками и слегка побаивалась недоразумений из-за разницы культур с мужчинами из Азии, Африканских стран и Ближнего Востока. Но всё оказалось не так. Мои представления о том, что бежавшие беларуски и беларусы будут безоговорочно друг друга поддерживать и всячески проявлять солидарность, натолкнулись на реальность, в которой было много агрессии, сплетен и мелких склок.

Мифы и легенды о великой толерантности беларусов очень быстро разбились о разговоры в курилке. Это только на первый взгляд кажется, что в лагере беженцев все приблизительно в равных условиях – вдали от дома, с неясными перспективами и сложной историей за плечами – и должны благодаря этому понимать и сопереживать друг другу. В реальности лагерь беженцев – это как американская школа из фильма для подростков – здесь есть свои лидеры и изгои, популярные касты и лузеры.

О том, что в этом новом мире беларусы совсем не выглядят святыми, не принято говорить на широкую публику, потому что мы очень заботимся об имидже беларусов за рубежом и о том, чтобы не дать повод высказаться пропагандистским СМИ в Беларуси. Культура замалчивания добралась и сюда – в сообщества диаспор и беженцев. Благодаря образу идеальных беженцев, который так тщательно натягивается на самых обыкновенных и очень разных людей из Беларуси, и одновременной демонизации беженцев из стран Азии, Африки и Ближнего Востока, расизм и ксенофобия только набирают обороты.

И это не какая-то уникальная беларусская сложность восприятия окружающей действительности. Как показывает нынешний миграционный кризис в Литве, так называемые европейские ценности и идеи о равенстве всех людей оказываются очень тонким культурным пластом, который мгновенно исчезает, когда «белый европейский человек» чувствует угрозу со стороны «этих понаехавших».

При подробном рассмотрении оказывается, что само существование беженцев уже воспринимается некоторыми людьми как угроза, и они распространяют такой подход не только в повседневных разговорах с близкими, но и в СМИ. «Нужно найти физически крепких парней, которые будут в контакте напрямую и смогут реагировать в случае критической ситуации. Все понимают, говорить не надо», – говорит¹ литовец, который против размещения людей, нелегально пересёкших границу, в его районе. А местная жительница добавляет, что боится за своих детей.

Важно понимать, что большинство людей, нелегально пересекающих границу между Беларусью и Литвой – это выходцы из Ирака, и именно к ним относится страх и непринятие местных жителей и жительниц. Но стоит вспомнить, что за последний год в Литву бежали и беларусы от режима Лукашенко, и их при этом не называли нелегалами и не считали толчком к миграционному кризису. И уж тем более, не было материалов в СМИ, где о людях, убегающих из Беларуси, говорили бы как об источнике опасности для местных жителей. Более того, регулярных сводок с данными, сколько беларусов за отчётный период нелегально пересекли границу, не было. И я не помню ни одного случая, чтобы фотографии беларусов, пробирающихся в Литву вне КПП, тиражировались в СМИ.

Боятся ли литовцы и литовки людей, убегающих из Беларуси? Кажется, нет. Говорит ли это что-то о самих беженцах и беженках? Тоже нет. Просто СМИ и политики в ЕС изначально причислили нас к категории «свои», и поэтому любая информация о действиях, совершаемых беларусскими беженцами и беженками, автоматически уходит в нейтральную категорию «что происходит в Литве», а не в криминальный раздел «что творят в Литве беженцы и мигранты».

«Вы не понимаете, это другое»²

Десятки тысяч человек уехали из Беларуси за последний год из-за политических репрессий. Абсолютное большинство не просит нигде политического убежища и официально этих людей нельзя причислить к беженцам, хотя фактически именно беженцами они и являются.

Было бы логично, если бы в такой ситуации беларусы стали массово поддерживать беженцев из других стран. И я говорю не о практической помощи или материальной поддержке, а об обычном отказе от языка ненависти и ксенофобии. Но многочисленные дискуссии в социальных сетях и реакция людей на новости с литовской границы показывают, что всё не так просто, а права человека и солидарность для многих остаются эдакими «карманными» понятиями. И проявляется «карманность» в следующем: когда нарушаются наши права на родине, мы имеем право на международную поддержку и на то, чтобы спасать себя любыми способами, но иракцы в аналогичной ситуации должны молча терпеть все лишения и ни при каких обстоятельствах не нарушать правила пересечения государственных границ.

Почему в массовом сознании выработалась такая этическая система, в рамках которой люди делятся на достойных и недостойных по этническому принципу? Вполне вероятно, дело в специфической культуре памяти. У нас принято идеализировать прошлое и совсем не проработаны травмы XX века и даже опыт рабства во времена существования крепостного права, который имели многие наши предки. И сейчас, в новых кризисных ситуациях, мы часто не проявляем солидарность с Другими, а отыгрываемся на них в попытке получить наконец-то такой желанный опыт властвования и господства.

Это дедовщина на национальном уровне, вызванная ницшеанским ресентиментом – чувством озлобленности, отчаяния и бессилия, направленным на тех, кого человек винит в своей обречённости. Это бессильная зависть к вымышленным благам, которые получают ближневосточные беженцы и мигранты. Интересно, кстати, что люди с антимигрантскими настроениями оказываются в плену тех же стереотипов и мифов, что и сами беженцы, которые платят десятки тысяч долларов проводникам, которые якобы организуют их переезд в Германию. И ближневосточные мужчины, переходящие через границу между Литвой и Беларусью вне КПП, и те, кто этих людей ненавидит, верят в одно и то же, – что в Германии беженцев ожидает рай.

И раз уж у нас у самих нет доступа к этому вымышленному раю и мы также не можем получить реальную власть над людьми, которые бегут из Ирака в страны Евросоюза, мы наслаждаемся властью на вербальном уровне. Ведь убегая из родной страны, мы сами зачастую оказываемся достаточно низко в своей новой социальной иерархии, а агрессия и нетерпимость в адрес беженцев из других стран позволяет вскарабкаться по этой лестнице немного выше. И вот мы уже не на дне и не главный объект общественного недоверия, да и деньги налогоплательщиков на нас вроде как не тратятся. То есть, тратятся, если мы попросили убежище, но эти траты – сущие мелочи в сравнении с тем, как много денег якобы уходит на содержание других беженцев (в данном случае иракцев).

Мы объясняем свою неприязнь, и даже ненависть, благородными мотивами – заботой о налогоплательщиках и экономическом благополучии стран Евросоюза, тягой к объективной справедливости и прочими прекрасными вещами, – но это лишь красивые слова для прикрытия ксенофобии.

Но и ксенофобия – это не какая-то объективная данность или свойство человеческого мышления, данное от рождения. Это способ видения мира, и у этого способа есть свои причины и своя внутренняя логика. И когда речь идёт о разделении беженцев на «достойных» и «недостойных», то в его основе очень много экзистенциального страха перед огромным и очень несправедливым миром. Мы будто пытаемся монополизировать право на боль и страдания и не готовы принимать тот факт, что другим людям или так же плохо, или ещё хуже. Тем более мы не готовы анализировать, играем ли какую-то роль в этой вселенской несправедливости и нет ли в том числе нашей ответственности в том, что Другим ещё хуже, чем нам самим.

Люди, которым не больно

«Крепче затворяй двери дома, чтобы не надуло. Не отворяй ее часто. И не выходи на улицу. Не сходи с лестницы своего дома – там зло. Дальше дома уже зло, потому что дальше равнодушие»

Василий Розанов

Выбирая сторону в конфликте, мы, по сути, выбираем, на кого больше похожи. С кем у нас больше общего – с белыми европейцами или беженцами из бедных стран, в которых царит диктатура?

Как показывает общественная реакция на миграционный кризис в Литве, мы в большинстве своём не готовы уйти от биологизаторского подхода и ставим врождённые свойства выше в иерархии, чем приобретённые. С белым человеком из европейской страны мы идентифицируемся куда охотнее, чем с выходцем из Ирака, даже если со вторым мы делим одну кухню в лагере беженцев, а с первым нас в реальности объединяет только цвет кожи.

Я всё время говорю «мы», чтобы не делать вид, что на мне сияющее белое пальто, а я – не часть этого беларусского дискурса о «правильных и неправильных» беженцах. Наверное, я не хочу звучать высокомерно и выстраивать дистанцию между собой и другими людьми, выросшими с похожими культурными установками. Возможно, это мой способ попытаться отказаться от дихотомии «свои» и «чужие». Так или иначе, я сознательно говорю «мы», сближая себя, других беженок и беженцев и вас – людей, читающих этот текст. Делая из нас одну группу.

У нас у всех есть общие черты – и приобретённые, и врождённые. И, что крайне важно, ни у кого из нас нет какой-то врождённой способности не испытывать унижения или обязанности довольствоваться малым. Но почему же мы, люди из западного мира, так по-разному оцениваем одни и те же действия людей из Беларуси и из Ирака? Почему беларус, пробирающийся в Литву полями и лесами – герой и наследник партизан, которому надо посочувствовать и максимально активно помогать, а иракец, сделавший то же самое, – угроза для Евросоюза, преступник и практически всадник Апокалипсиса?

Во-первых, важную роль в этих оценках играет пропагандистская машина, которая в случае с Беларусью долгие годы холила и лелеяла монокультурное общество и буквально молилась на его (этого общества) закрытость. Во-вторых, ксенофобия – это наследие советского времени, где, к примеру, при декларируемом всеобщем равенстве в реальности для евреев были закрыты определённые учебные возможности, а бытовой антисемитизм был чем-то совершенно обыденным. В-третьих, нежелание понимать и принимать Другого может быть связано с регулярной нехваткой ресурсов и борьбой за них. В таких условиях все, кто маркируются как Другие или Чужие, считаются потенциальной угрозой в борьбе за ресурсы.

Основываясь только на том, что другой человек родился в не очень благополучной стране, мы отказываем ему или ей в праве иметь амбиции и мечты. Ведь мечты – это привилегия покруче дома и горячих ужинов. Мечтать можно только тем, кто способен самостоятельно расправить плечи, подобно Атланту, и игнорирует при этом бездну имеющихся привилегий.

Очень часто антимигрантские движения и ксенофобские настроения вообще основаны на разделении людей на тех, кто достойны лучшего и имеют право двигаться вверх по социальной лестнице, и тех, кто родился или родилась в стране с такими традициями. По мнению некоторых людей, традиции – это такая основа для предписания, что человеку можно и нельзя чувствовать, о чём можно и нельзя мечтать, к чему можно и нельзя стремиться.

Как-то я натолкнулась в сети на карту мира, где регионы выделены разным цветом в зависимости от того, как медиа в западных странах реагируют на происходящие там катастрофы. Тяжелее всего мы, живущие в западном мире, переживаем смерти людей в богатых и успешных странах вроде США, Канады и стран Западной Европы, а вот трагические новости из Индии, Йемена или Судана если и вызывают реакцию в СМИ, то совсем незначительную.

То же самое происходит и с реакцией на нарушения прав человека. На пытки в Иордании западные СМИ особо не обращают внимания, заочно списывая всё на «их нравы», в то время как фотографии избитых на Окрестина мужчин облетели мировые СМИ за считанные дни. Живя в парадигме, что есть «цивилизованные» Мы, и есть Они – «нецивилизованные» и «варвары», – мы оправдываем насилие над теми, кому не повезло родиться в нищих семьях в Ираке или Пакистане.

Мы говорим, что запрет женщине одной выходить на улицу – это «просто такие традиции», а попытки искоренить калечащие операции на женских половых органах – культурная экспансия и уничтожение чужих обычаев. Как будто где-то живут женщины, которым не больно от обрезания клитора, и которым не вредит тотальная зависимость от мужчин. Как будто где-то есть нации, счастливые в диктатуре. Будто кто-то в нашем мире хочет уважения и независимости, а кого-то устраивают пытки и войны.

Из этого представления, основанного не нежелании видеть и понимать Другого, и возникает идея, будто люди из Беларуси – это правильные беженцы, которые имеют право спасать свою шкуру, а из Ирака бегут и вовсе не беженцы, а особо опасные элементы, которые должны довольствоваться тем, что имеют, и жить по принципу «где родился, там и пригодился». Само по себе такое представление стало результатом многолетней колониальной политики стран, к которым Беларусь вроде бы и не относится, но с жителями которых беларусы и беларуски охотно солидаризируются в своей картине мира. Важную роль здесь играет и механизм гиперкомпенсации: в политическом публичном дискурсе, СМИ и массовой культуре, Беларусь постоянно представляют как маленькую страну и эдакую недостаточно достойную версию России.

Для людей, которым важна национальная самоидентификация, такие сравнения могут быть оскорбительными, и чтобы выйти из позиции униженных, они пытаются найти пространство, в котором сами смогут доминировать. В случае с нынешним миграционным кризисом убегающие из своей родной страны иракцы – очень удобное средство для самовозвышения беларусов.

В своих «Основоположениях метафизики нравов» немецкий философ Иммануил Кант писал, что человек всегда должен быть целью и никогда не может быть средством. Но видя в иракцах, застрявших на границе, только лишь способ поднять самооценку и почувствовать гордость за свою нацию, противопоставляя её чужой, мы только поддерживаем собственные комплексы и ещё крепче занимаем позицию униженных и оскорблённых. Выбирая осуждение вместо сострадания, мы в очередной раз воспроизводим этот разрушительный паттерн, от которого сами долго и мучительно страдаем. Это воронка насилия, выбраться из которой крайне сложно, а без посторонней помощи – практически невозможно. Такой посторонней помощью для так называемых обывателей могли бы быть журналистские материалы и художественные произведения, чьи авторки и авторы отказываются от воспроизведения оскорбительных стереотипов и демонизации Другого.

Можно возразить, что для качественного осмысления нынешней ситуации с беженцами нам не хватает исторической дистанции, и что мы слишком вовлечены в эту историю лично. Но именно эти якобы недостатки могут стать преимуществом для тех, кто решается уйти от традиционной призмы взгляда на беженцев и хочет показать Другого во всей полноте бытия, а не сводит его многогранность к одному трагическому факту биографии.

***

Ниже скрыты несколько комментариев к новости о волнениях в палаточном лагере беженцев в Литве. По словам протестующих, причиной стали промокшие от дождя палатки, плохая еда и несвоевременное оказание медицинской помощи. В этих комментариях много дегуманизации и ненависти, и читая их, вы можете почувствовать сильную злость и отвращение, а также потенциально подвергнуться ретравматизации, если у вас есть опыт беженства. Тем не менее, я считаю, что это очень важно, чтобы те, у кого достаточно моральных ресурсов, могли прочитать реальные высказывания реальных людей, а не были ограничены здесь только моей интерпретацией.

---

1. Впрочем, vesti.ru, опубликовавшие приведённый выше комментарий о крепких парнях, сам по себе предвзятый источник, который не утруждает себя критическим осмыслением стереотипов, а способствует их распространению. Можно было бы предположить, что издание делает это случайно и из-за недостаточной образованности журналистов, работающих с темой беженства и миграции, но куда более правдоподобной выглядит версия, что таким образом vesti.ru отрабатывают собственную повестку. Они демонстрируют позицию официальной Москвы, которая поддерживает Лукашенко, и в информационном поле играют за его команду.↑

2. Ироничная фраза, ставшая мемом. Её используют, чтобы подчеркнуть однобокость и непоследовательность позиции оппонента.↑