Все перечитывал ваш текст, и понимаю, что в начале там совсем не держится слово «не»: «Мы не согласны с коллегами, что все, что мы все делали в искусстве последние 8, 14, 20 или для кого-то 30 с лишним лет, стало украшением для бомб». Если убрать «не», читается более правдоподобно. Самым поразительным для меня стало не молчание или эзопов язык большинства русских интеллектуалов в первые дни войны, а публичные посты о конце карьеры, «нужно было уезжать раньше», «бесит, что закрывают стипендии» (например, пост Ильи Матвеева со множеством комментариев). И здесь мне открывается смысл того, как функционировала культура в России. У вас были гигантские возможности и ресурсы по сравнению с Украиной, Беларусью, Казахстаном, Узбекистаном, Кыргызстаном. И когда вы пишете о смелости заниматься в России актуальной культурой (утверждение на фоне бомбежек – нечувствительное / проблематичное) – это звучит довольно смешно, потому что видно, что вы ничего не знаете о смелости заниматься актуальной культурой в Украине и Беларуси, Казахстане, ну или делаете вид, что не знаете об этом. О какой смелости идет речь, если вы всегда работали «над» границами, имея некую историческую «дальнозоркость», хотя все происходило перед глазами? Сколько у вас было за последнее время сотрудничеств с художни_цами из Украины, Беларуси, Грузии?

То, как быстро наложила на себя руки российская актуальная культура, поражает, и все-таки становится видно, что связь искусства с капиталом и украшательством было настолько сильна, что без нее русские не знают, как выжить. То, как живут работни_цы культуры в Беларуси (вся культурная инфраструктура финансировалась собственными средствами или деньгами НГО, государственное финансирование отсутствовало в принципе) и в Украине (условия были чуть лучше), несравнимо с тем, какое количество денег и ресурсов вливалось в российскую культуру. Вы призываете людей не увольняться, потому что можно еще что-то сделать – каким образом это можно сделать, если в начале своего высказывания вы утверждаете, что это не получилось? Это опоздание как минимум на двадцать лет.

Всегда задавался вопросом: почему после 2014 года российские художники не поднимают тему войны с Украиной, аннексию Крыма? Почему нет проектов о Грузии и войне 2008 года, в конце концов, о Чечне? Один из немногих художников, работающий с этими проблематиками – Аслан Гайсум. Что еще может быть более колониальным, чем это молчание? Конечно, есть другие примеры – как например, работы Анастасии Вепревой и других, но их критически мало. Помню, что карта триеннале «Гаража» включила полуостров Крым, что естественно вызвало критическую реакцию украинских художни_ц. Критические комментарии российских художников отсутствовали, были ответы, что тема Крыма не самое важное и есть поважнее вещи. Саша Обухова по заданию «Гаража» ездила в Крым исследовать современное русское искусство и с удивлением признавалась, что современных художественных практик там нет – на что украин_ки отвечали ей, что все искусство было изгнано с аннексией в 2014 году.

О антивоенном русском космизме. Нас всегда раздражало, что космизм может быть русским. Мы не можем понять, с какой целью нужно педалировать его этническую принадлежность. Зачем делать с ним то, что сделали с авангардом, намертво приклеив к нему понятие «русский» и купировав универсальный интернационализм авангарда? При всем нашем уважении к вашей работе, русский космизм, если смотреть со стороны бывших советских республик, выглядел всегда имперским и шовинистическим понятием, где «русский» отсылал к самоэкзотизации и сувенирности. Никита Кадан писал про реализм ямы – и это то, где сейчас находится украинский космизм, в то время как космизм русский сияет черной дырой передвижных крематориев, которые русская армия привезла с собой, чтобы сжигать тела убитых солдат. Думаем, что все эти двадцать лет российское искусство работало не «против истории», а в тумане истории.

Со стороны работа «против истории» выглядит совсем по-другому. Из последнего интервью художника Виталия Безпалова Сергею Гуськову (21.02.2022):

СГ: Раз уж ты упомянул «правый уклон», поясни, в чем тут твой интерес?

ВБ: Как правило, крайне левые считают, что любое взаимодействие с тоталитарными эстетиками по умолчанию делает тебя сторонником определенных идеологий. Хотя, на мой взгляд, эта часть политического спектра недостаточно прорабатывается в том, что касается образности и формы. Это не значит, что я с подобными эстетиками каким-то образом заигрываю, но, вообще, мне любопытно, по какой причине у людей это вызывает такой шквал эмоций — ведь очевидно, что такие мировоззрения вряд ли когда-то еще смогут на что-либо серьезно повлиять, а их сторонники — получить власть.

Меня, как не-гражданина РФ, пробирает страх от слепости таких утверждений. «Туман истории» настолько плотно осел – теперь можно понять, почему Путин решился на военную агрессию, раз высказывания такого рода исходят из сцены современного искусства. Я уже не говорю о лицемерной позиции авторов «Цветника», которые только на 4 день войны сделали немую публикацию, но 6 марта убрали сине-желтый логотип из Инстаграм-профиля и удалили посты поддержки Украине.

Имперские тропы становятся наиболее видимыми в интервью художницы Дарьи Кузнецовой Анне Карпенко. Все интервью показательно, копирую несколько цитат:

В: Агрессивная политика России по отношению к т.н. малым народам и апроприация соседних земель, сопровождающаяся уничтожением локальной культуры, языка, традиций, является для тебя частью истории России как «центра мировой истории»?

О: Я на это несколько иначе смотрю, с моей точки зрения, исходя из той исторической и художественной литературы, по крайней мере, которую читала я, политика Российской Империи не была направлена на угнетение малых народов, населявшие ее, (их культуры, традиций и религии), а коммунистическое правительство еще и очень много вкладывало в их развитие. Малые народы, проживавшие на территории Российской Империи и входившие в ее состав, не притеснялись, их культура и религия не уничтожалась. В частности, существовали и сохранялись мечети, буддистские пагоды, католические и греко-католические храмы, синагоги и храмы православные, — все это сосуществовало во всем своем разнообразии. Православных храмов, конечно, было больше, т.к. было больше православного населения. Советская власть конечно не поддерживала религию, но не только малых народов, но и православие — вообще никакую. Что на мой взгляд, конечно, было ошибкой. <…>

В: Тебя не смущает обратная сторона великого проекта «дружбы народов», о котором ты говоришь? В Беларуси, к примеру, за одну ночь с 29 по 30 октября 1937 года расстреляли всю культурную, научную и гражданскую интеллигенцию (более 100 человек). В период с 1937 по 1938 год сталинские репрессии в отношении беларусов достигли своего пика: более 100 000 человек были арестованы, репрессированы, сосланы в лагеря, брошены в тюрьмы. Беларусский язык был фактически вытеснен и заменен русским на государственном уровне.

О: Конкретно ситуацией в Белоруссии я не владею, насколько я помню, белорусский язык преподавался в школе вместе с русским, как и украинский. Национальная литература издавалась на этих языках и переводилась на русский.

Сталинские репрессии, как любые репрессии, это ужасно.

Высказывания такого рода были нормой, не поддавались открытой критике и остракизму. Я знаю, что это не репрезентация всей художественной сцены, но это мейнстрим в некотором роде, и аполитичность «Цветника» и теоретические тексты Серковой были настроены именно на обход острых углов, и одновременно на репрезентацию «новейшего искусства» как чего-то совершенно нового, где не работают старые политические схемы и не должны просвечиваться четко выраженные позиции. Думаю, что это и было реальное отображение дел в российской культуре до 24 февраля. Ответственность оказалась распыленной в виде «голубей мира» на аватарах или невнятных «нет войне» (какой войне? – их много). Избегание четкого обозначения агрессора, невнятность и инструментализация понятий реакции, фашизма, национализма повисли в этом тумане. То, что российские институции за эти годы не делали практически никакой антиколониальной работы, очевидно: небольшие попытки не стали частью более широких обсуждений. Сейчас бросается в глаза ваша обида на исключение через озвученные бойкоты, как у Кати Деготь под постом Никиты Кадана. Художник опубликовал изображение с подписью, что русские бомбят Бабий Яр. Деготь написала: «не русские, а Путин». Это и есть диагноз, с которым нужно работать, и брать ответственность лично и коллективно.

Да, я думаю, что необходимо бойкотировать все русские государственные и олигархические институции, а также всех, кто сейчас не работает против войны и молчит. Только тогда «великая русская культура» почувствует, как жили и живут культурные работни_цы в Украине, Беларуси, Казахстане, Кыргызстане, Узбекистане, Таджикистане, Грузии, Армении, Азербайджане.

***

9 Марта Арсений Жиляев прислал ответ на текст Владимира Грамовича. Мы публикуем этот ответ целиком и без изменений.

ОТВЕТ НА ТЕКСТ ВЛАДИМИРА ГРАМОВИЧА

Начнем с того, что большая часть тезисов [текста] Владимира Грамовича нам понятна и с большей частью мы можем согласиться. Однако кое-что требует дополнительного комментария и прояснения. Отметим, что сам факт такого обмена мнениями сейчас видится для нас очень ценным. В том числе в качестве диалога двух художников, связанных с контекстами стран-агрессоров (при всей несопоставимости ролей России и Беларуси в конфликте). Постараемся сжато отреагировать на критику и по возможности рассеять “туман истории”.

1.

К сожалению, полностью разделяем удивление коллег связанное с первыми реакциями на войну из России. Письма, написанные в конце февраля, несмотря на призывы к остановке боевых действий и порой наличие крайне резкой критики власти, содержали формулировки, в которых читалось имперское или же неуместное мелочное. Шок от происходящего даже в случае тех, кто исходил из лучших побуждений, заставил включиться самые глубинные паттерны, воспитанные спецификой местного пространства и времени. Думать о самосохранении, выживании, надеяться, возможно, в тайне, на власть и / или величие культуры, которые всё и всех помирят – очень понятный режим жизни в России. Мы здесь не отделяем себя ни в коей мере, не являемся исключением и полностью разделяем ответственность с коллегами и коллежанками. 

Дать оценку этой ситуации изнутри очень сложно. Готовых ответов здесь не существует. Не преуменьшая общей ответственности и необходимости работы, отметим, что Россия давно не является страной свободных людей. Принимая критику разной степени наших компромиссов, отметим – в  “кухонных разговорах” сегодня нередко приходится слышать, что отношение людей и власти в России – это отношение жертвы и насильника. “Нравится, не-нравится, терпи моя красавица”¹ – принцип, который давно стал нормой как на территории России, так и на территории Беларуси. Дискурс вины, по психологически понятным причинам звучащий сейчас, применяется к людям, которые уже имеют долгую и сложную историю травматических отношений с насильником. Об этом не стоит забывать.  

2.

Российский контекст продолжает по инерции в большинстве своем существовать в иллюзии превосходства относительно контекстов стран бывшего СССР. Хотя фактически уже до 24 февраля по степени интеграции и ценности для международного контекста, по глубине и внутренней уверенности в своей правоте, искусство из России чаще всего уступало искусству из соседних регионов. При этом нам не кажется, что мерилом антиколониальной работы должно быть исключительно количество совместных проектов или прямые критические обращения к политическим авантюрам власти. Кажется, что у художниц и художников Молдавии, Грузии, Украины, стран сталкивавшихся с военной агрессией из России, были в последнее время более значимые дела, нежели чем работа над совместными проектами или увеличение видимости в Москве. А деньги, которые приводятся в качестве отягчающего обстоятельства к отсутствию той деколониальной работы, которая не была проведена, не могут однозначно коррелировать с рефлексивностью, сложностью, развитостью художественного производства.  

Да, многим трудно смириться с потерей “прекрасной России будущего”² с её велосипедными дорожками, кафе, центрами современного искусства и либеральными ценностями, но едва ли это имеет какое-то значение здесь и сейчас. Современного искусства в России более не будет или, по крайней мере, оно будет чрезвычайно далеко от того, что мы видели здесь последние 20 лет. Во время войны об этом смысла говорить не имеет. После – у тех, кто останется на свободе или не будет сломлен ситуацией, будет шанс начать с нуля с четким пониманием приоритетов и ценностей, без анестезии, без несбыточных надежд.

3.

Философия “общего дела” Николая Федорова видит войну в качестве одного из главных врагов. Война это проводник смерти и страдания. Можно по-разному относится к терминологии, риторическим приемам, религиозности, утопичности и другим зачастую противоречивым аспектам русского космизма. Но нельзя отрицать очевидного. Если в космизме есть что-то значимое для текущего момента – это принципиальный пацифизм и выступление против любых форм раздора и насилия. Что касается интернационализма и русскости в космизме – никто и никогда, кроме идеологов имперскости вроде Проханова, не педалировал этноспецифичность  космизма. Речь всегда шла об интернационализме и открытости. “Русский” в словосочетании “русский космизм” указывало на особую культурную специфику, которая возникла благодаря особенностям российского и советского контекстов. Простое ее отрицание не убрало бы этих особенностей, а если бы предположить, что убрало, едва ли это было бы освободительным жестом. 

Космизмов как и футуризмов должно быть много. Есть корпус текстов, художественных работ, которые могут быть обозначены как “украинский космизм”. И здесь помимо указанных Владимиром в тексте ссылок, мы отсылаем к последнему выпуску [“Космического бюллетеня“] где присутствуют яркие голоса из украинского контекста. За последние десятилетия возникла плеяда новых футуризмов, каждый из которых по-своему артикулирует будущее, исходя из особенностей взгляда того или иного пространства. Существует этнофутуризм, пришедший из Тарту и связанный с финно-угорской культурой, существует галф и сине футуризм и др. футуризмы. Все они благодаря осознанной работе со своей культурной спецификой могут восприниматься как критические, антиколониальные проекты, оппонирующие всякому колониальному и имперскому насилию. Мы видим русский космизм, как и все другие космизмы, частью именно этого освободительного движения. Во время военных действий сторонам конфликта крайне сложно находится в любом виде диалога. Не является здесь исключением и диалог культур, диалог искусства. Всякое упоминание связи со страной агрессором вызывает негативную реакцию. Эти эмоции понятны и, безусловно, оправданы на данный момент. Мы будем надеяться, что общая работа ради мира сделает беседу о разных вариантах космизма, разных вариантах футуризма и в принципе радикальных художественных проектах будущего более уместной.

4.

Требование бойкота российских институций и художественных инициатив, открыто не заявляющих о своей антивоенной позиции, не звучат для нас резко. Это требование выглядит более взвешенной реакцией и отличается от голосов радикалов, которые призывают к полной изоляции всего и всех, кто связан с российским и беларуским контекстами. Вне зависимости от того идет ли речь о человеке, арестованном и подвергающемся насилию за участие в антивоенном митинге, или же человеке, призывающим к разрушению всего мира ради восстановления Российской Империи. Призывы к полной изоляции, уничтожению по национальному признаку и пр. тоже существуют, но мы не будем их комментировать. Укажем лишь на то, что сейчас в списке бойкотируемых институций искусства России значатся в том числе те, кто открыто и недвусмысленно заявил о необходимости прекращения военных действий в Украине. Понятно, что людям есть чем заняться помимо отслеживания соц. сетей московских музеев и центров современного искусства. Просто еще раз напомним – подавляющее большинство работников культуры и искусства России выступили против войны. Это касается как коллективов институций, так и людей никак с ними не связанных. Да, степень публичности этой позиции разнится. Каждый сейчас оценивает риски для себя и своих близких. В условиях новой реальности людям за высказывание своего мнения о происходящем грозит в зависимости от изобретательности органов власти до 5, до 15 или до 20 лет лишения свободы. Однако, несмотря ни на что, слоган “Нет войне!” продолжает звучать.