31-го декабря 2021 года вместе с новогодними пожеланиями редактор предложила мне написать статью «о том, почему я не могу писать статью». Получить такой рабочий заказ в последний день уходящего года было по-своему символично: когда еще писать о том, почему не можешь писать, как не во время новогодних каникул? Именно в этот период особенно остро ощущается тяжесть того, что не успели сделать в прошлом году, подумать том, как сложно смотреть на новый мир в первый день нового года, каким странным он кажется во второй день и как ничего не хочется делать в третий.

Казалось бы, праздники – неплохой повод, чтобы еще раз отложить работу. На самом деле из трудовых условий прекариата давно исключены выходные дни и больничные. Календарная причина «не работать» существует в ресурсах про ресурс¹, прокрастинацию, поток и в телеграм-канале главного заказчика настоящего времени – Олега². Оправдания «скоро Новый год, ну вы же понимаете, давайте после майских» и «салат был не свеж» принять может только Олег. Это не плохо, и не хорошо. Моим субъективным правилом, а может быть, наконец-то заслуженным статусом, стали тезисы: «работа – это жизнь» или «действия рабочие и действия обыкновенные – суть одно и то же»; «я люблю то, что я делаю, и готова это делать вне зависимости от дней недели и состояния».

В новогоднем предложении можно было увидеть легкую иронию и определенную текстуальную вежливость. Несколько месяцев подряд я писала редактору извинительные письма с обещаниями прислать текст скоро, на следующей неделе, через месяц. Мне отвечали, что все понимают и, да, конечно, очень ждут. Взаимное уважение, одинаковые литературно-научные предпочтения и просто «беларуска беларуске – беларуска» (год назад так еще говорили) помогали продолжать переписку. Иногда мне казалось, что мы обе забыли первую тему и у каждой в голове давным-давно существует собственный план, но мы обязательно договоримся. Иногда я честно думала, что все сделаю к следующему разу.

На самом деле просьба написать о невозможности писать означала другое. Это не проговаривалось, но это было понятно вне текста.

В полугодовой переписке мы обсуждали язык травмы, пустую государственную речь, периферийную эскалацию насилия. Это было бы интересно, если бы не было так (сложно подобрать правильное слово) по-домашнему? Все большие вопросы и темы касались родного дома, истории недавней и похожих историй в прошлом. И тут локальная сущность мешала, но совсем не помогала.

И сейчас мне снова хочется закрыть ноутбук, включить сериал, открыть еще один по счету проект и не писать текст о том, почему я не могу писать. Потому что из многочисленных «нет» и вариантов невозможности письма складывается объемная многогранная фигура речи, где за наружной политической частью прячется много личного и неприятного, события общественные перемешиваются с вопросами «кто я, мы и где наше место, если его отобрали?» Насколько важен процесс самоидентификации и как он связан с чувством дома? Чертовы французы наверняка указали бы на ущербность логоцентричного текста. Но мой терапевт увидит в этом только посттравматическое. Пусть он и вся его большая семья будут здоровы. По странной иронии судьбы он из Казахстана³.

Когда-то, когда я была глупее и самоувереннее, я считала, что сложные истории перемен – это прекрасная возможность для прямого поиска причин дегуманизации, антропологических источников зла, социальных импульсов изменений перемен в прямом режиме наблюдения. Эгоистичная дура – хочется сказать сейчас. Безответственность – хотелось сказать полтора года назад. За теорией и выводами всегда остаются обычные люди. Сухая академическая теория через несколько десятков лет может превратиться в неплохой объяснительный механизм, и это скорее в плюс, а не в минус. Но все равно хочется грустно спросить: зачем объяснять и искать причины если ничего не меняется? Люди остаются людьми или не-людьми, и этот переход по прежнему краток и непредсказуем.

С актуальной политической аналитикой ситуация грустная и почти всегда одинаковая. Большинство выданных политических прогнозов на злобу дня часто перечеркиваются или нивелируются следующими за ними политическими событиями. Однако это не мешает продолжать говорить на ту же тему, повторять ошибки и делать выводы дальше. Обобщенное рассуждение становится очередным конъюнктурным высказыванием, а поданная надежда – пустой.

К теоретической этике добавляется вопрос местонахождения. Сложно думать находясь внутри и сложно писать находясь за пределами. Внутри как-то не до этого, прожить бы дальше, снаружи – снова стыдно: а имею ли я право, ведь я как-бы физически присутствую в ином месте и уже не свидетель. И что значит сейчас, в нашу онлайн эпоху, быть свидетелем? Вроде бы все на поверхности сетей и переписок, и всегда можно спросить и у тех, кто остался, и у тех, кто уехал. Однако через несколько месяцев связи становятся все тоньше, и кажется, что друзья и знакомые и в эмиграции, и дома немного забыли. И может быть, забыли по обидному, географическому принципу, а может быть, просто устали. Судить и делать выводы тут я тоже не имею права. Внутри и снаружи разное чувство времени, помню, что в Беларуси оно было кратким и равнялось нескольким дням. За пределами время становится тяжелым, так как стабильное состояние подразумевает иные ценности, а еще планы и задачи, и все это приходится выстраивать заново.

Писать неудобно психологически. До какого-то момента, находясь дома, делала заметки, не полагаясь на собственную память. Потом, после очередных историй с отобранной техникой, записи стирала, пока не запомнила все, а уехав, поняла, что начала забывать. До сих пор мне кажется, что забывать – это мелкое предательство по отношению к людям и времени. Но вместе с этим я понимаю, что все пережитое постепенно вытесняет мое собственное я, заполняя не только настоящее, но и прошлое. Когда-то в переписках со знакомыми я кидала фразы вроде: «каждая страна в период острой фазы насилия и конфликта считает, что ее опыт уникален, но на самом деле это не так, и именно эта уникальность есть общее для разных стран и революций». Тогда возникает еще один вопрос: стоит ли этот разный опыт проживать? Потому что нарушенное чувство безопасности сильно мешает быть: смешиваются понятия нормального и нет. И уехать от этого на самом деле нельзя, так как твой прожитый опыт всегда будет с тобой. И разделить его с людьми, живущими вне прожитой тобой истории, невозможно. Зато в редком общении с близкими и друзьями из дома ничего не нужно говорить – коллективный опыт превратился в коллективную память.

Через какое-то время, из-за общей тоски из дома и собственной тоски по дому, думать про дом стало почти физически сложно. Как будто любая мысль снова возвращала туда – в определенное пространственно-временное положение, где странно и вечная осторожность. Или мне так кажется сейчас, сравнив несколько вариантов существования. Или моя память из чувства самосохранения предлагает именно такую проекцию прошлого. И тогда я спрашиваю себя: по какому дому я тоскую?

Может быть, я просто не умею использовать полученный опыт как полезный подстрочник. И все это банальная лень и человеческая слабость, с надуманными этическими и психологическими проблемами. Но в следующем месяце я, скорее всего, возьму себе еще один проект.

***

Иллюстрации: Маша Мароз. В иллюстрациях художница использовала «бортные знамёна» – традиционный символ собственности бортника. Бортные знамена были своеобразными семейными гербами, которыми обозначали вещи и орудия труда, принадлежащие семье. Аналогичные знаки или метки существовали для межевания лесов, лугов, земли, озер и речек.