В феврале 2022 года я начала работу совместно со шведским театром ADAS в Гетеборге над спектаклем, получившим название Mama Zoya, Belarus. Это спектакль, основанный на беседах и интервью с моей матерью Зоей, о ее судьбе, борьбе за воплощение своих мечтаний и постигшей ее трагедии в виде психической болезни. И кроме этого, о травме, любви, женской силе и жизни человека в сложных исторических и политических обстоятельствах.

Работа над проектом для меня завершилась печально. Я оказалась отстранена от работы шведской стороной. А также оказалась отстранена от моего очень личного высказывания, которое должно было стать признанием в любви моей матери.

Я 22 года занимаюсь независимым театром в Бресте. Я работаю как актриса и режиссерка в собственных театральных проектах. Тот, кто в курсе, знает, что никакого финансирования в Беларуси для независимых проектов, а тем более проектов, внесенных в различные черные списки КГБ и идеологических отделов, не могло быть по определению. Тем не менее театр «Крылы халопа» был одним из самых известных, долгоживущих и успешно гастролирующих независимых театров в Беларуси. В 2014 театр открыл Пространство КХ в Бресте, которое работало также как галерея современного искусства, площадка для культурных событий, и было одним из важнейших мест культуры в Беларуси. КХ было партнером во многих международных проектах, и их количество только росло. Я руководила все эти годы и театром, и Пространством, которые были закрыты беларусскими властями в 2021 году. Последние 6 лет коллектив состоял исключительно из женщин-единомышленниц. Такой ситуации, как случилась со мной в Гетеборге в моей жизни не было. Я привыкла думать о себе как о профессионалке, одной из немногих женщин-режиссёрок в Беларуси, к тому же вполне успешной. В Швеции мне попытались внушить мысль, что я больна и профнепригодна. Однако я предпочла произвести анализ случившегося через те призмы, которыми обладаю.

Осознать и отрефлексировать историю шведского-беларусского проекта Mama Zoya, Belarus мне помог мой давний интерес к постколониальным исследованиям (postcolonial studies) и три дня в мае 2023, которые я провела в залах Humboldt Forum в Берлине за изучением этнографической коллекции. Мои многочисленные встречи и разговоры с беларусами, покинувшими страну с 2020 года, а также курдской диаспорой в Швеции, дали возможность увидеть зазор, существующий между провозглашаемыми европейскими ценностями и тем, что происходит на практике. Другой отправной точкой для моих размышлений была критика неравенства, идеи продуктивности и условий труда в капиталистической системе.

Кто-то скажет, что я преувеличиваю, подключая такой инструментарий и применяя такие слова как «колониальный» к, казалось бы, неподходящим по смыслу вещам. Возможно, мне не удалось подобрать более подходящих определений. Однако, мне кажется, применение термина «колониальный» вне обычного употребления, тем не менее расширяет его значение и позволяет использовать в такой ситуации, как случилась со мной в Швеции.

ПРОЕКТ «ЗОЯ»: ХРОНОЛОГИЯ 

Ноябрь 2021 года, Гетеборг

Я прилетаю на месяц в Швецию в арт-резиденцию в рамках совместного шведско-беларусского проекта Status. В планах шведских коллег был поиск партнеров для совместных проектов с беларусскими художниками. Так я знакомлюсь с актрисой и режиссеркой Фией Адлер Сандблад (Fia Adler Sandblad) и театром ADAS. Казалось, лучшего партнера не подобрать: небольшой частный театр в Гетеборге занимается очень похожими темами: женские истории, феминизм. Фиа проявляет большое желание сделать что-то вместе.

Я была очень уставшая в тот момент, потому я отказываюсь. Мы только что доделали спектакль Frau Mit Automat и представили премьеру в Польше. Дорабатывали его в Германии и Польше, потому что мой театр к этому времени был закрыт в РБ. В этом же году ко мне в дом пришел Департамент Финансовых расследований с целью начать уголовный процесс, я прошла обыски, допросы, также меня атаковала налоговая, МЧС. В то же самое время я попала в жернова репрессивной воспитательной системы: будучи матерью подростка, которой довелось попасть в неприятную историю, я вынесла давление школы, милиции, комиссии по делам несовершеннолетних, прокуратуры и не помню кого еще. Далее последовало закрытие Пространства КХ и театра КХ в Бресте, как и многих других организаций некоммерческого сектора. Меня держат антидепрессанты. Фиа же напротив лучится энергией и энтузиазмом, меня этот энтузиазм пугает, и я отмахиваюсь еще отчаяннее.

Февраль 2022, Брест

Я возвращаюсь в Беларусь, прошло несколько месяцев. Я иду по заснеженному лесу и вдруг придумываю, что я бы сделала и кого мне сильно напоминает энергичная шведская Фиа. Я решаю, что единственное, что я готова с ней сделать, это спектакль о моей матери Зое, которая обладает такой же неистовой силой. Я возвращаюсь домой к Зое, отряхиваю снег с ботинок и в первый раз включаю диктофон. А чуть позже отправляю Фие письмо.

Письмо Фие и кто такая Зоя

16.02.2022

Dear Fia!

I am thinking now about a performance about my mother. About her – she is a really unusual woman for post-Soviet reality. She was like an “usual” in Soviet time- normal patriarchy family, she worked in the factory and had all the homework and 2 kids… When the Perestrojka started she decided to prove to her husband that she is great and brilliant. Because she can’t forgive how he considered her much lower than himself professionally and said this openly in front of his friends. She decided that she will become rich! And started to go on shop-tours to Moscow and Warsaw with huge bags… and it was terrible, really terrible and hard. Then she started her own business, and I can call her a very brave self-made woman. She has no higher education but she worked like an economist in big enterprises in the 90-th… and finally she gave me and my brother financial stability… and 10 years ago she gone mad, her nervous system broked. Last 10 years I have patronized her and seen her flat- it looks like the scenography for a performance or film…

What I see in this — the story of a woman who fought with patriarchat by her own method and it was extremely hard. And where there is a lot of controversy in it, for example her heroine and ideal was Zoya Kosmodemjanskaya, the Soviet heroine who was killed by fascists…   She’s really incredible though giving me a lot of worries now.

I talked with Sveta and she agrees that you are the best performer for this role. Also the “mother” topic is important for you, Fia. So I would like to direct the performance with you as an actor.

I started to interview my mom. Playwright I usually work with is ready to help me with the text.

So what do you think , Fia?

Warm hugs,
Aksana

Перевод письма:

16.02.2022

Дорогая Фиа!

Я думаю о спектакле про мою мать. О ней — она очень необычная для постсоветской реальности женщина. Она была «обычной» в советское время — нормальная патриархальная семья, она работала на заводе и на ней была вся домашняя работа и двое детей… Когда началась перестройка, она решила доказать мужу, что она чудесная и умная. Все это потому, что она не могла простить, что он считал ее намного ниже себя в профессиональном плане и как-то открыто сказал об этом перед своими друзьями. Она решила, что станет богатой! Она начала ездить в шоп-туры в Москву и Варшаву с огромными сумками… и это было ужасно, по-настоящему ужасно и тяжело. Потом она начала свой бизнес, и я могу назвать ее очень смелой женщиной, добившейся успеха. У нее не было высшего образования, но она работала ведущим экономистом на крупных предприятиях в 90-х… и в конце концов дала мне и моему брату финансовую стабильность… а 10 лет ее настигла психическая болезнь, ее нервная система не выдержала. Последние 10 лет я опекаю ее и вижу ее квартиру — она выглядит, как сценография для спектакля или фильма…

То, что я вижу в этом: история женщины, которая боролась с патриархатом своим методом, и это было очень тяжело. Есть здесь еще и немало противоречий, например, ее героиней и идеалом была Зоя Космодемьянская, комсомолка, убитая фашистами… Она действительно невероятная, хоть и доставляет мне сейчас много забот.

Я разговаривала со Светой, и она согласна, что ты лучшая актриса для этой роли. Также для тебя, Фиа, важна «материнская» тема. Поэтому я хотела бы поставить спектакль, где ты будешь играть.

Я начала брать интервью у мамы. Драматург, с которым я обычно работаю, готов помочь мне с текстом.

Что ты думаешь, Фиа?

Тепло обнимаю,
Оксана

21 февраля 2022

Фиа с радостью отвечает «да» и предлагает быть драматургом для нашего текста, который она будет создавать с моей помощью, в наших беседах и переписке.

Май 2022, Гетеборг

Я приезжаю на второй месяц своей резиденции в Гетеборг. Мы начинаем работу над текстом, собираемся и по 3–5 часов разговариваем, я рассказываю о матери и своей семье, Советском Союзе, войне, сегодняшней Беларуси, и многом другом. Шведы — это не поляки, про нас они почти ничего не знают. Попутно я провожу исследование, читаю множество материалов по истории быта и жизни в СССР, и про массу других вещей, которые я должна осветить для человека, который не имеет понятия, как мы жили и как живем.

Я счастлива, что Фиа так искренне интересуется моей историей и историей моей Беларуси. Это неподдельный интерес, я тоже многое открываю в истории своей семьи. Мы становимся подругами.

Лето 2022, Брест

Я записываю новые интервью с матерью, перевожу их в текст, Света переводит на английский (Света Гайдалёнок — актриса и менеджерка театра КХ и моя ближайшая подруга, с которой мы работаем больше 10 лет).

Я нахожу «турецкие дневники» своей матери. В 2009 году Зоя полетела на отдых в Турцию и не вернулась. Первый жесткий приступ болезни застал ее там, она осталась в аэропорту и неделю там жила, почти ничего не ела и все время записывала происходящее. Тогда я забрала ее из Турции, так началась история ее болезни и моя над ней опека.

Я расшифровываю дневники, похожие на сценарий хоррора, делаю письменный текст, мы переводим их на английский для Фии.

Сентябрь 2022, Витлике (Vitlycke) и Гетеборг

Мы встречаемся с Фией на очередную сессию в прекрасном лесном месте севернее Гетеборга. У нас всего неделя-полторы на работу, мы работаем по 8–10 часов в день.

Фиа сверхпродуктивна, мне тяжело в таком режиме, но я держусь. Смотрю на свою шведскую подругу и понимаю, что ей за 60, она старше меня на 20 лет, но в разы сильнее меня. Обсуждаю это с подругами, сходимся, что мое обессиленное тело — результат некрополитики¹, печальный итог преследований со стороны властей в последние годы.

Мы составляем сценарный план. Теперь он носит рабочее название «Три жизни Зои», и вся жизнь моей матери делится на 3 части: детство, замужество, турецкий аэропорт. Большое место в сценарии занимает история страны, где живет Зоя. Я люблю многоуровневое повествование и строю спектакли в разных измерениях: тут есть политическое, личное, мифическое.

Возвращаемся в Гетеборг, продолжаем работать, я чувствую себя крайне вымотанной. Начинаем обсуждать актерский состав и постановочный процесс. Я сразу же отказываюсь играть в спектакле, для меня не по силам работать над материалом и выступать. Фиа настойчиво предлагает вторую актрису — Лизбет Йоханнсон (Lisbeth Johansson). Я понимаю, что мне очень сложно будет поставить спектакль, где две трети сценария фигурирует юная Зоя, с двумя актрисами за 60. Я настаиваю на том, чтобы пригласить Свету третьей актрисой. Это вызывает много вопросов, но главное сомнение — прозрачность (впервые звучит слово, которое впоследствии станет проклятием проекта «Зоя»). Фиа сомневается, что процесс будет прозрачным, если в проекте будет работать моя актриса, подруга и беларуска, с которой мы очень близки. Я не понимаю этих сомнений.

Октябрь 2022, Брест

Я попадаю в больницу с непроходящим головокружением. Мне ставят кроме прочего диагноз «тревожное расстройство» и настаивают на возврате на антидепрессанты, которые я уже прекратила принимать. Через пару недель после больницы я вылетаю в Гетеборг для запланированной работы с Фией.

Ноябрь-декабрь 2022, Гетеборг

Мы продолжаем с Фией наши встречи и работу над текстом.

Попутно разрабатываем бюджет и план предстоящего постановочного процесса. Прилетает Света, мы работаем все вместе. Я настаиваю на приглашении в проект беларусских композитора и сценографа. Все они профессионалы, одни из лучших на беларусской сцене, все они находятся в вынужденной эмиграции.

Мы разрабатываем концепцию работы нашей международной команды. Решаем, что участники будут работать в смешанных группах. Мы разрабатываем бюджет. Я вижу, что гонорар для беларусского композитора Сергея (имя изменено) меньше в 2 раза, чем гонорар звукоинженера. Я спрашиваю об этом, мне отвечают, что денег в обрез, а Йонас — прекрасный специалист, которому невозможно заплатить меньше. Видно, что всем неудобно, но решаем, спросить Сергея, готов ли он работать за эти деньги. Ответ предсказуем: «Конечно, готов!» — люди в изгнании мало чем брезгуют.

Составляем план гастрольных поездок. Как я понимаю, наши шведские партнеры не гастролируют за пределами Швеции. Я предлагаю возможности выступлений на фестивалях и у наших партнеров, где мои спектакли ждут, — в Польше и Германии.

Я узнаю, что Фиа получила грант за текст, над которым мы работаем уже — это самая дорогостоящая работа в проекте, за это в Швеции платят больше, чем за что-либо. Я еще ничего не получила, кроме денег на проживание с тревел гранта и резиденции, но мой будущий финальный гонорар, внесенный в бюджет, меня устраивает, это покроет мою работу в течение года, думаю я.

Январь-февраль 2023, Индия

Я еду в Индию в долгожданный отпуск, но текст «Зои» еще не окончен, я получаю тексты от Фии на правку. Времени мало, мы должны начать работу над постановкой в конце февраля.

Получили известия, что шведы получили деньги на постановку, меньше чем хотели, но желаемый минимум есть!

В середине февраля черновик текста пьесы окончен.

Февраль 2023, Гетеборг

27 февраля мы стартуем. В Гетеборг встречается вся команда: четверо беларусских участников и шесть шведских. У нас очень мало времени, всего 2 недели на застольные разговоры, знакомство, обсуждение сюжета, заданий, вопросов, и 5 недель на постановку.

Атмосфера очень напряженная, можно даже сказать нервическая. С утра до вечера мы сидим в театре, и уже на второй неделе начинаются репетиции.

Мне трудно. Все выжидательно смотрят на меня, и все время не оставляет ощущение, что мной недовольны. Я пытаюсь найти подход, я очень гибкая: цензура, безденежье и многолетняя активистская работа без каких-либо финансов, работа с разными сообществами, ковид и переход в онлайн, август 2020, бесконечный кризисный менеджмент — я привыкла искать пути в любых сложностях. Но здесь я как будто все время делаю что-то не то. В какой-то момент вроде бы все сдвинулось, и среди давящего стресса я наконец нахожу вдохновение. Я засиживаюсь до ночи, выстраивая концепцию спектакля, и работа идет.

Очень скоро я начинаю болеть. Это психосоматика: я знаю, как ведет себя мое тело в ситуациях с недостатком отдыха и времени. У меня не разгибается спина, я страдаю от боли. Начинается бессонница. Я увеличиваю дозы всех моих таблеток, успокаивая себя, что процесс недолог, и я выдержку. Я едва отхожу на выходных, но через некоторое время даже выходные фактически не спасают.

Дикий темп и требование продуктивности в самые короткие темпы разносит не только меня. Немного позже начинает болеть вся команда. Фиа не спит по ночам из-за болезни мужа, срывается, попадает в аварию. Напряжение нарастает и:

1. Мне предъявляют претензии, что я должна отвечать на письма в воскресенье — у нас мало времени!
2. Мы живем со Светой, фактически никогда нет возможности быть одной, при этом звучат претензии, что мы, наверное, обсуждаем спектакль вдвоем, а это плохо и непрозрачно!
3. В попытках быть быстрее и продуктивнее я даю задания Свете, она главная героиня первой части, ее партитура сложнее всех остальных. Мы всегда работали так в театре, индивидуально с заданиями. Звучат претензии — это снова не прозрачно!
4. Мы не имеем права говорить по-русски, даже если я хочу быстро объяснить Свете только ее задачу. Это вызывает море негодования. При этом по-шведски говорят все, якобы потому что Лизбет плохо знает английский.
5. Мы подолгу заседаем после репетиций, потому что зачем-то необходимо объяснить сделанные наработки всем без исключения членам команды, включая костюмера, сценографа, световика итд. Фиа сетует, что нам необходимо больше совещаться вдвоем.
6. Для этого Фиа решает использовать мое свободное время по утрам. Теперь без предварительных договоренностей за несколько часов до репетиций она приходит в мою студию, которая находится дверь в дверь с театром. Я начинаю жить в состоянии постоянной тревоги и ожидании настойчивого стука в дверь и еще больше увеличиваю дозу таблеток. После нескольких подобных утренних набегов я прошу оставить меня в покое в свободное время — оно мне необходимо для восстановления, которого мне очень не хватает. Фиа извиняется, благодарит, а через 3 дня все повторяется снова.
7. Я нуждаюсь еще и во времени на собственную работу со сценарием, прошу больше времени для себя, потому что иначе я вынуждена сидеть ночью. Фиа говорит, что рассчитывала, что я буду работать над этим в Индии (интересная идея, учитывая появление сценария за 2 недели перед постановкой).
8. Фиа занята еще больше, у нее происходят другие важные встречи. Но в то время, когда мы могли бы заняться своей личной работой (или не дай бог отдохнуть), нам организовывают культпоходы в театры, в том числе детские. Я пытаюсь отказываться: «У меня сеанс с терапевтом!», «Может ты можешь перенести?» — настаивает Фиа. «Нет!» — отвечаю я. Я все больше и больше зверею от боли и усталости.
9. Во время моей последней репетиции происходит истерика. Во время импровизации Света вдруг плачет под звуки беларусского гимна, который для своего вдохновения включают шведки. Шведки начинают орать (да, орать) на Свету. Они кричат о том, что они не могут так работать, Светин плач, который уже не в первый раз прерывает репетицию, не дает всем продуктивно двигаться вперед. «Используй свою травму!» — кричат они, — «Используй для нашей работы!» Света молчит.

Тогда начинаю ругаться я. Я защищаю Свету, я говорю, что я не желаю, как режиссер, использовать ничьи травмы, что я хочу быть бережной и не только к Свете, но и ко всем. Я говорю, что я не Ежи Гротовский, знакомством с которым так гордятся обе шведские актрисы, и что во имя гениальной продукции я не буду никого превращать в труп, как это было с Ричардом Чесляком.

Все расходятся, я до ночи гуляю в парке. Я в гневе.

21 марта, Гетеборг

На следующее после скандала утро мне пишет Фиа, она очень беспокоится о моем здоровье. Она хочет прямо сейчас заехать и поговорить со мной. Речь именно о моем здоровье, не о делах. Она настаивает. Я должна появиться в этот день на репетиции в 13.00. Я решаю, что для моего здоровья лучше прекратить разговор: я прошу о встрече после репетиции, я ведь просила оставить меня в покое в мое личное время. В 9 утра в дверь настойчиво стучат, я не открываю. В 12.50 я выхожу со своими папками на репетицию и сталкиваюсь на пороге с Фией. Прямо в коридоре моей студии происходит сцена, где она заявляет, что Аdas театр принял решение оправить меня в двухнедельный отпуск. Фиа говорит, что я больна, не в состоянии работать, у меня нет режиссерского видения и сил вести за собой. Театр несет большую денежную ответственность и не может по моей вине тормозить процесс и ждать меня. Я напоминаю, что еще 2 дня назад она сама сказала, как хорошо мы движемся. Нет! Плохо! Я настаиваю, что я справлюсь с работой, а отстранение на 2 недели равнозначно полному уходу, потому что осталось всего 3 недели до планируемой премьеры. Я предлагаю пойти в театр, где уже сидит вся команда и услышать мнение всех, для меня это было бы легитимное решение. «У нас нет времени говорить про это», —говорит Фиа — «ты не открыла дверь с утра, чтобы поговорить! Времени у нас больше нет!»

Мне также предлагается выселиться из студии, чтоб не коммуницировать со Светой, и удалиться в квартиру, в которой до того жили беларусские коллеги.

Я реву и собираю вещи. Вечером я уезжаю из студии.

Март 2023, Гетеборг

Я осознаю, что у меня до сих пор не подписан контракт. Он не подписан ни с кем из участников. Я понимаю, что я бесправна. Я пишу письмо продюсеру театра с требованием как можно скорее подготовить документы. В Швеции это нормально, говорит он мне. Я удивляюсь, потому что везде ненормально работать без контракта. Через неделю мне присылают на подпись бумагу, мало похожую на рабочий контракт, с суммой в 2 раза меньше договоренной. На мой вопрос о сумме мне объясняют, что я больше не наработала, я же больна.

По одному из образований я бизнес-юрист, я вижу в этом нарушения и произвол. Я настаиваю, что контракт должен быть подписан по предварительной договоренности, а дальше мы можем решать, что я фактически наработала. Также я указываю, что предлагаемый контракт для доноров может выглядеть как коррупция. Кажется, продюсер испугался, я добиваюсь своего, контракт подписывается. Я радуюсь.

От Светы я узнаю, что Фиа бросилась переделывать мои наработки в спектакле.

Очень скоро следует предложение ADAS театра убрать мое имя из проекта якобы в целях моей безопасности в РБ. Я говорю, что для моей безопасности мне достаточно чтобы все тексты, выходящие в свет, отравлялись сначала мне на утверждение и прошу внести в контракт этот пункт. ADAS пытается уговаривать меня. Немного позже я понимаю, что они пытаются развязать себе руки. Но пункт в контракте появляется. Также появляется пункт, где говорится, что театр ADAS не несет никакой ответственности за возможные проблемы для меня со стороны беларусских властей.

В течение 1–2 недель все мои боли исчезают.

Апрель 2023, Гетеборг

Через 2 недели происходит встреча в театре, где у меня спрашивают, что я хочу делать. Я не понимаю вопрос. Ведь все уже основательно переделано, а до планируемой премьеры остается неделя. Нет никаких предложений, все чего-то ждут от меня, похоже, чтоб я сама отказалась. Я отказываюсь, я не понимаю, как я могу вернуться в театр, где ни один человек не сказал ни слова в мою защиту, и не понимаю, что я буду делать в постановке, где мое режиссерское решение не имеет никакого значения. И никакого значения не имею я. Тем более я перестала понимать ситуацию с оплатой моего труда, никаких гарантий уже я не имею.

Премьера отложена. Чтобы довести спектакль до премьеры, приглашен шведский режиссер (мужчина), все радостно подчиняются его решениям. И даже его отдельным заданиям для Светы, которая сильнее остальных как актриса, что очевидно и для него тоже.

Май 2023, Берлин

Я не дожидаюсь отложенную премьеру и улетаю в Берлин. Я высылаю платежное требование по контракту. Мне отвечают, что я заработала только половину, и убеждают, что это очень хорошие деньги. Все мои дальнейшие переговоры ничем не оборачиваются. Я призываю к справедливости, говорю о том, что я уже год работаю в проекте, а мой гонорар фактически равен гонорару звукоинженера, хотя это мой проект, моя идея и мой вклад в производство неизмеримо больше. Мне опять повторяют, что Йонас — высоквалифированный специалист и к тому же курировал своего более молодого коллегу из Беларуси. Я предлагаю призвать третьей стороной доноров и фонды, дающие деньги на «Зою», но на мои письма вообще перестают отвечать. Все, что я получаю, это признания в глубокой и бесконечной любви от Фии. Слова любви видимо предназначены чтобы утихомирить мой гнев, потому что ADAS опасается, что история станет открытой. Ни на один из моих вопросов мне больше никто не отвечает. Мне не приходят больше письма, которые рассылаются всем участникам проекта «Зоя», также мне не приходит просьба заполнить анкеты обратной связи о проделанной работе, как всем коллегам (я вспоминаю о пресловутой прозрачности).

Из постеров исчезает мое имя как режиссера, мое имя теперь упоминается лишь как автора идеи вместе с Фией. Я почти невидима.

Я прилетаю на последний весенний показ «Зои» из Берлина. Все похоже в ужасе, по словам Светы. Никто не верил, что я приеду, видимо мои шведские коллеги полагали, что я окончательно исчезла. Спектакль не так уж и плох, правда исчезли моя многослойность, самые «экзотичные» идеи, также прекрасная музыка, которую мы разрабатывали вместе с Сергеем.

В последний вечер перед отъездом в Беларусь я перевожу в гугле шведский текст о спектакле из ФБ и едва не падаю. Такой текст ставит меня под удар. Никто не высылал мне текстов, как было прописано в контракте, моя безопасность похоже давно не интересует театр ADAS. Я пишу письмо в ADAS, на которое мне также никто не отвечает.

Я еду в Беларусь, на границе меня задерживают и допрашивают сотрудники КГБ. Меня слишком долго не было в стране, и я в каких-то списках.

От театра ADAS я так и не получила ответов на свои вопросы. Он занят предстоящими гастролями спектакля Зоя и отпуском.

Что же, собственно, случилось? У меня была возможность отнести все проблемы на своеобразный характер Фии, ее трудоголизм и токсичный рабочий режим в театре ADAS. Но есть соблазн поглядеть глубже.

Я решила заглянуть в зазор, который разделяет европейские ценности и представления об этике от реальных решений и действий, которыми руководствуются европейцы в отношениях с Другими.

Я обратилась к текстам камерунского философа Ашиля Мбембе (Achille Mbembe), который выступает «за необходимость критики, но даже не Запада как такового, а скорее последствий слепоты и жестокости, ставших непосредственным результатом концепции колониализма»².

Я много думала про колониализм в связи с проектом «Зоя». Он ведь выражается не только в захвате земель, присвоении ресурсов, установлении на захваченных территориях своего порядка и т. п. Главная его характеристика — эксплуатация и использование ресурсов, а также получение прибыли на капиталистическом рынке.

Использовав меня и мой ресурс, шведские коллеги лишили меня моего спектакля, половины гонорара и базовой безопасности.

Недоверие, которое с начала постановочного процесса присутствовало ко всей беларусской команде, сигнализировало о том, что мы недостаточно хороши, мы — Другие. Результатом этого стало мое изгнание, полное прекращение коммуникации с беларусскими композитором и сценографом после моего ухода, фактически полный отказ от их наработок в спектакле, перевод Светы в разряд «учащихся», которую шведские актрисы вынуждены научить «хорошо и правильно» играть.

В своих первых публичных текстах о проекте «Зоя» шведские коллеги описывали, каких потерянных беларусов они встретили, как сильно хотели помочь людям, которые из-за репрессий лишены сегодня почвы, родины и средств к существованию. И это тоже колониальная риторика — когда Германия добывала в Африке каучук и слоновую кость, колонизаторы провозглашали, что их цель помочь несчастным туземцам в их всестороннем развитии. «Колониализм постоянно лжет сам о себе и о других»³ — говорит Ашиль Мбембе.

В нашей работе внедрялись определенные правила, которые были как будто демократичны и плюралистичны, но на деле становились практиками подчинения. Нас можно было поучать, трактуя как дикарей, которые не приучены к правильной и продуктивной работе. На нас можно было безобразно кричать. Нам было запрещено говорить на своем языке, якобы по причинам взаимного уважения и прозрачности, что не мешало шведам самим использовать непонятный нам шведский. В конце концов наши европейские коллеги взяли себе право НАКАЗЫВАТЬ, даровать возможность работать или изгонять без обсуждений. Наказывать — привилегия, и я ничего не могла сделать против этого, находясь не в своей стране и не в своем театре. В отстаивании себя мне было тоже оказано — мне просто перестали отвечать на мои письма и сделали вид, как будто я исчезла и больше не существую.

«Колониализм в значительной степени представлял собой политику дисциплинарного воздействия на тела, неразрывно связанную со стремлением повысить их эффективность, податливость и производительность»⁴. Я оказалась неподатлива, слишком слаба, недостаточно дисциплинирована, имела слишком сложные концепции, я не орала и не претендовала на власть, как должен, видимо, нормальный режиссер. Я мешала сделать полноценно коммерческий продукт и использовать сегодняшние истории Беларуси — из-за опасности репрессий.

Равноправная копродукция, которой должна была стать «Зоя», превратилась в проект исключения и демонстрации власти. «…постколониализм не ограничивается критикой гуманизма и европейского универсализма, но ставит перед собой задачу открыть дискуссию о возможности политики схожего, основным условием которой является признание Другого и его отличительных особенностей»⁵. Признать Другого как отличного, но равноценного, открыться новому опыту, который несет Другой, расширить свои границы оказалось не под силу моим европейским коллегам. Они решили, что гораздо лучше меня смогут рассказать мою историю. Вместо того, чтобы открыться другому, они предпочли по доброй колониальной традиции говорить ВМЕСТО Другого.

Кажется, я потерпела неудачу. Но исходя из того, что пишет Джек Халберстам в книге «Квир-искусство неудачи»⁶, со мной произошло лучшее из возможного. Поражение, по Хальберстаму, может свидетельствовать о невозможности функционирования в жесткой капиталистической системе, «при определенных обстоятельствах неудачливость, проигрыш, забывание, несостоятельность, неделание, незнание могут на самом деле производить более творческие, более солидарные, более удивительные способы существования в мире». Поражение в Гетеборге можно рассмотреть как победу: я смогла выйти из токсичного проекта, сохранив себя, здоровье и свое достоинство. Все мои 9 коллег по «Зое» предпочли промолчать, и я их не осуждаю, у всех есть свои причины подчиниться и поддержать систему, это делали также колонизируемые в колониях.

Напоследок показательный факт. Полгода назад в Гетеборге, во время одной из сессий с Фией, я познакомилась с курдским парнем Мардином, который был вынужден бежать от преследования из Ирана. Мардин пришел мне на помощь в тот же день, когда меня изгнали из проекта «Зоя», перевез мои вещи и помогал весь месяц, который я жила в Швеции. Через него я в какой-то степени познакомилась с курдской диаспорой в Гетеборге и Стокгольме. И со мной случилось очень важное. Впервые в жизни я перестала ассоциировать себя с белой Европой — я никогда не имела комплексов и считала себя равной жителям любой европейской страны. Я и сейчас считаю себя равной, но теперь я ассоциирую себя не с белыми шведами, а с курдами, иранцами, сирийцами, турками и другими Другими, живущими в Гетеборге на противоположном берегу реки — в Хисингене.

Мне важно проговорить все это сегодня, и я расцениваю свой гнев и свой голос, как голос женщины, которую лишили авторства в ее же истории, как голос той, которую эксплуатировали и выкинули, как голос невидимой и безымянной, каких сегодня миллионы в Европе.

Недавно я прочла автофикшн российской писательницы Оксаны Васякиной «Рана» о том, как она едет хоронить урну с прахом матери через всю Россию в Сибирь. Я читала и думала, что сейчас мне не дали сделать художественное высказывание о матери и моей очень личной истории — то, что так хорошо удалось Васякиной. Я не могу считать спектакль Mama Zoya, Belarus своим. Видимо, мне придется сделать это другим способом, поставить другой спектакль или написать книгу. Силы мои ограничены, но хочу верить, что МОЕ высказывание о матери еще состоится.

2.07.2023

Примечание редакции:
Konstepidemin придерживается правил добросовестной журналистской этики, принятых в шведских издательствах. Тем не менее, мы решили опубликовать эту статью, чтобы обсудить структурные проблемы и неравенство в совместных проектах беларусских и шведских художников.
Ответ Фии Адлер Сандблад можно найти здесь: https://statusproject.net/ru/otvet-na-zoya/

---

1. Камерунский философ Ахилл Мбембе, первым предложивший понятие некрополитики, понимает под ним право власти принимать решение о том, кто из починенных ей людей может жить, а кто должен умереть↩
2. “Что такое постколониализм?” Eurozine, 2021, URL: https://www.eurozine.com/что-такое-постколониализм/.↩
3. Там же.↩
4. Мбембе, Ахилл. “Эстетика вульгарности.” Журнал НЛО, 2020, № 6, URL: https://www.nlobooks.ru/magazines/novoe_literaturnoe_obozrenie/166_nlo_6_2020/article/22940/↩
5. “Что такое постколониализм?” Eurozine, 2021, URL: https://www.eurozine.com/что-такое-постколониализм/.↩
6. Halberstam, J., & Halberstam, J. (2011). The queer art of failure. Duke University Press.↩